Тут в разговор вмешалась Ирина, и в её голосе прозвучали стальные нотки:

– Михаил. Посмотри на меня, пожалуйста.

Я взглянул и ничего хорошего не увидел: очередная амазонка перед боем. Мало нам сегодня Амалии.

– Сейчас тебе ни к чему скрывать то, о чём мы узнаем завтра у нотариуса. Какую сумму тебе завещал мой отец?

Честно говоря, я не мог больше выдержать этот допрос, ибо я до сих пор был обижен на дядю. Поэтому, глядя в стену поверх плеча Ирины, я медленно ответил:

– Тысячу. Он завещал мне тысячу рублей.

Прежде мне никогда не доводилось видеть, как человека пожирает совесть. Зрелище не из приятных.

– Я… не знал, ―― протянул Игорь, проводя рукой по тонким усам. ― Не могу поверить… Конечно!.. Мы обойдёмся… то есть, мы соберём нужную сумму втроём. Прости. Прости, Михаил.

– Не нужно извиняться, ― ответил я. ― Вы тут вовсе ни при чём.

Но я заметил, что и воинственная Ирина опустила голову и отвела глаза. А Елизавета Кондратьевна и вовсе смотрела на меня с такой жалостью, словно я был безродным малюткой, подброшенным к её крыльцу.

К счастью, демонстрация всеобщего сочувствия была прервана возвращением полицейских, которые отрапортовали, что и в прихожей ничего предосудительного не нашлось. Вернись нежданные спасители чуть позже, меня, наверное, пожалела бы Амалия Борисовна, чего я боялся, как огня.

Егор Федотыч позволил гостям разойтись. Я довольно сухо с ним попрощался, хотя и знал, что мы разъезжаемся по домам отдыхать, а ему ещё немало придётся выслушать от спаянных дядиной смертью господ Лесковых. Амалия Борисовна – напротив – провожала меня, как родного сына на смертную баталию. Кудасов стоял возле неё почти по стойке смирно и, будь у него на голове шлем с наконечником―пикой – вполне сошёл бы за Бисмарка, не ведающего жалости к уходящему сыну.

Добрейший Бальзак―Веригин пожелал нам удачи в расследовании и пригласил заходить к нему, когда выдастся свободная минутка, а Кати обволокла своей мягкой полуулыбкой: казалось, что так она относится только к близким друзьям.

Я сдержанно простился с Игорем и Ириной, которые выглядели жутко уставшими, и тепло ― с Елизаветой Кондратьевной. Она удивила меня напоследок, сказав:

– Встретимся завтра на похоронах Феликса.

Я понял, что она окончательно пришла в себя и смирилась с потерей.

Синюю августовскую ночь овевал тёплый ветер. Белые ночи уже не были такими белыми, но даже заполночь по столичным улицам Петербурга цокали экипажи и бродили гуляющие. Ветер с Невы доносил лёгкий запах водорослей и дёгтя.

Вызванный Ерофеем извозчик ждал Льва Николаевича у подъезда, и он предложил подвезти меня до дома. Предвкушая возможность скоротать дорогу за увлекательной беседой и одновременно сэкономить, я согласился.

Когда мы сели на извозчика, Лев Николаевич поинтересовался:

– Где вы живёте, Михаил Иванович?

– Миллионная улица, дом 17.

– Вот так да! ― воскликнул он. ― А я живу в соседнем доме!

Мы взглянули друг на друга изумлённо, как будто нас объединила какая-то приятная тайна.

– Значит, у нас гораздо больше общего, чем любовь к анютиным глазкам, ― усмехнулся я. ― Как же так вышло, что мы прежде не встречались?

– Возможно, режимы нашего дня не совпадают. Я, к примеру, очень люблю вечерний, и даже ночной моцион. Что может быть прекраснее нашей Северной Венеции ночью? ― и он рукой показал на сквер перед громадой Исаакиевского собора.

– А я по вечерам хожу в гости, ― сознался я. ― Сегодня всё тоже так хорошо начиналось…

Мы помолчали.

– Скажите, Лев Николаевич, ― не утерпел я,― с чего Вы взяли, что у меня хорошая память и склонность к наблюдательности?