«Чадит свеча, и чаю с чабрецом…»
Василию и Татьяне Макеевым
Чадит свеча, и чаю с чабрецом
Довольно, чтобы, просияв лицом,
Вдруг осознать, что есть и жизнь вторая,
Где мужество дается неспроста,
А чтоб дышать Христом, внутри куста
Тернового горя, но не сгорая.
О, наше счастье прочим не чета,
И что с того, что липнет нищета
К обиженным зевотою гортаням —
Зато когда придется умирать,
Мы не расплачемся и рук марать
Об эту жизнь печальную не станем!
Экклезиаст
Что пользы в печали вещей,
Не век же нам куковать?
Рождения смысл зловещий
Птенцу не раскуковать.
Живешь, будто в первый раз, но
Опять сгораешь дотла.
И мудрость твоя напрасна,
Напрасны твои дела.
Ты будешь всю жизнь трудиться,
До смертного вплоть одра.
Ты будешь собой гордиться
И грудою серебра.
И девушек белокудрых
Ласкать, лезть на небо вброд.
Все зря: и глупых, и мудрых
Смерть возьмет в оборот.
Печаль твое сердце сгложет.
Почернеет в реке вода —
Кривое прямым не сможет
Сделаться никогда.
Что девушка, что старуха,
Что роскошь, что нищета —
Все это томленье духа
И прочая суета.
Слепа человечья стая,
И Бог лишь один глазаст.
Шестьсот шестьдесят шестая
Страница. Экклезиаст.
Ной
Есть музыка небесных сфер.
А есть – небесных вод.
Ковчег из дерева гофер
Отчаянно плывет,
Чтоб оказаться в тишине,
Вернуться к жизни чтоб, —
А остальное все на дне.
На то он и потоп.
И Ною, знаешь, не в укор
Удариться в бега.
Ведь только на вершинах гор
Снега, снега, снега.
А остальное все в воде —
Стада и города.
Вода всегда, вода везде,
Кругом одна вода.
И Сим, и Хам, и Иафет,
Не покладая рук,
Наводят нежный марафет
В ковчеге, чтобы вдруг
Не стать заложниками зла.
Дерьмом не зарасти —
А рев скота, как шум весла!
Прости, Господь, прости!
И Бог услышал этот стон,
И, чтоб не оплошать,
Сказал, сердясь, что больше он
Не будет поражать
Потопом это существо —
Там пропадут и львы! —
И, дескать, все грехи его
От юности, увы.
И он постановил завет,
Чтоб радуга плыла
В гремучем облаке, чтоб свет
Сиял и грел тела
Тех, кто прожил во тьме потом,
Был опален огнем,
Чтоб жизнь продолжилась и чтоб
Мы помнили о Нем.
Жизнь уходила за черту,
И сон был так глубок.
С масличной ветвию во рту
Вернулся голубок.
Вода сошла внезапно вспять
Сказаньям вопреки.
И начиналась жизнь опять
И прочие грехи.
А чем закончен тот полет
К бессмертью и к земле,
Расскажут, кто стрелял нас влет
В нелепой лунной мгле.
«Дождик какой опять…»
Дождик какой опять —
Шепчущий, просяной.
Спать бы теперь да спать,
И бог с ней, с этой страной!
Да нет, говорит трава,
Не верь чужим небесам.
Вот как поставят у рва,
Так станешь страною сам.
Поймешь лишь перед бедой,
Что ты с ней одних кровей.
А ров наполнен водой,
А глина полна червей.
«Жить, как всякая божья тварь…»
Жить, как всякая божья тварь —
Ниже трав и превыше звезд.
И ронять не слова – словарь
На осенний сырой погост.
Жить, как роща, листвой шурша
И варясь в кипятке крутом.
Жить, короче, так, чтоб душа
Вечно помнила отчий дом.
А потом наломать бы дров
И уйти гореть на восток,
Рифмой бедною «кровь» и «кров»
Прикрывая пустой восторг.
Есть щербет и курить кальян,
Пить вино, целовать княжну,
Вспоминать родимых полян
Васильковую тишину.
Чтоб однажды на шкуре льва,
Прикорнувшего в конуре,
Прочитать другие слова —
Те, которых нет в словаре.
«У меня еще будет время поплакаться на…»
У меня еще будет время поплакаться на
Жизнь, которая не сложилась, увы, и не
Стала кубиком Рубика, и глупо выть на луну,
Которая разрезается Богом с улыбкою, но
Ни единой дольки в рот не положишь, ни,
Повторяю, единой – словом, сплошное «ню».
А если б ты знала, где слаще всего луна —
Ну да, на песчаном волжском державном дне,
Где белые осетры накалываются на блесну,
А русалки угрюмые красное пьют вино,