Теперь не прерывать повествованья;
Но ты сквозь шелуху претерпеванья
Отсюда мне яснее, чем была.
И день родится, и земля светла.
1981
Мистерия
I
И вот ты лежишь на холодном песке,
И тина и соль на твоем языке,
И в теле гудящем, стихая, живет
Биенье и гул громоздящихся вод.
Внимая немолчношумящий напев,
Нагнись над собою, в лицо поглядев,
И самую нежную, лживую связь
Влюбленной рукой отвести торопясь,
Над влажным от пены свинцовым песком
Встаешь ты и пробуешь воздух крылом.
1981
II
Когда плачевный плеск вдали затих
И я коснулся берега иного,
Тогда увидел…Но в словах земных
Так мало света! Не вмещает слово,
Что взор вместил на берегах иных.
1981
III
Блаженно зрение, вместившее Тебя:
Чистейшим зеркалом, влюбленным повтореньем
Преображенное, узнавшее себя,
Глядит с неопытным, счастливым удивленьем:
«Да, это я!» Лицо еще в слезах,
Но самый плач забыт, дитя уже смеется,
И видит свет, сияющий в глазах,
И бросит зеркало – но зеркало не бьется,
И в нем дитя ушедшее смеется.
Да, это я! Я знаю и люблю,
И мне теперь не страшно возвращенье,
И в темный круг без трепета вступлю:
Меня ведет сияющее зренье,
И меркнет свет меж призрачных теней,
Но в слабом зеркале влюбленности моей
Твоей любви смеется отраженье.
1981
«Не то, что здесь подумают; не только…»
Не то, что здесь подумают; не только.
Не только ложь и слабость, нет: душа —
Беглянка, нищенка, знакомка конокрадов —
В такую полночь, на таком подворье
Глядит на гостя дивного и с ним
Заговорить, спросить, откуда нас
Украли в детстве, и – еще важнее —
Промолвить – прорубь, промолчать – петля…
И бродит в нас наречие родное
И взламывает память: так река
Могучая и под глубоким льдом
До дна не промерзает и в себя
Неутоленным бьется вопрошаньем…
Но слов не вспомнить, звуков не связать.
Тогда – сглотни внезапную обиду,
То за одним, то за другим вбегай,
То самовар вноси, а то дрова
Подкладывай в огонь и притворись —
От беготни, от жаркого огня
Горит лицо…Смотри – еще покуда
Заря не занялась, еще в окно
Не стукнули, не кликнули в дорогу…
Еще огонь пылает в очаге.
1981
«Это – в комнате нарядной…»
Это – в комнате нарядной
Золотой стеклянный сор.
Вся зима – один нескладный,
Бестолковый разговор.
Словно – за полночь, за чаем,
За неубранным столом…
Впрочем, это я случайно,
Я ведь тоже не о том.
Я о том, что вся услада
Сердцу – помнить, что оно —
В дом из солнечного сада
Отворенное окно.
1981
«Душистый хмель февральского тепла…»
Душистый хмель февральского тепла
Вот-вот забродит, и до боли ясно,
Что мне зима отпущена была
Как некий срок – и, кажется, напрасно.
И с каждым часом убывает власть,
И в март чужой уже не будет входа…
И эта роль мне плохо удалась.
Начни меня с другого эпизода.
1982
Вторая тетрадь
«От жалобы не легче: на губах…»
От жалобы не легче: на губах
Она как ссадина, сочащаяся болью, —
Кровавым привкусом, горячей ржавой солью, —
Где ты, Ахиллов плач при черных кораблях?
По капле, медленно тепренье прибывает,
И память движется, и время приближает
К тебе – как к берегу река выносит челн, —
А весла сломаны, и парус рассечен,
И сам пловец на дне лежит, скрестивши руки,
И дума долгая о доме, о разлуке
Сиделкой дремлющей склоняется к нему.
И утро белое вступает на корму.
1982
«Так платит судьба аккуратную пеню…»
Так платит судьба аккуратную пеню
За это зиянье, за эту несвязь, —
И вот, уступая терпенью и зренью,
Садятся, заняв золтые ступени,
Завистник и витязь, сказитель и князь.
И купчая крепость, и подписи кровью
Под брачным контрактом и перечнем прав…
К лицу санбенито, роскошно раскроен,
Но трудно попасть с непривычки в рукав.