Снег станет спёкшийся и твёрдый,

И ноги сами поведут

Туда, где львы с печальной мордой

Немую память стерегут.

Будь краток. Пути не видно

Пока не наметишь словом,

Когда же одно растает,

Другое придёт за первым.

В Суоми, где ловят рыбу

И кормятся лишь уловом,

Родятся лесные сказки

Под ветра гудящим нервом.

Ведь там даже рыба может

Поведать пять тыщ историй,

И если ты их услышишь,

То будут тебе наградой

Открытые настежь дали,

Где птицы срывают гроздья.

Оброненную уложат

На дно прохладного моря,

Чья пена шипит и дышит,

И принимает всё, что…

Только ты сам не падай,

А будешь – так падай оземь,

И ветер тебя подхватит,

Тогда уж не бойся взлёта

Но успокой дыханье

И плавай как в речке летом,

И ветер тебя поднимет

Аж на три минуты лёта

И радостными кругами

Возьмётся носить над лесом,

Пока его караваны

Свой дальний путь не наметят,

И гулкие барабаны

На зов его не ответят.

Возвращение в школу

похоже иссохшим кашлем

На когда 39,

и стены, качаясь, лезут

С потолком сообща,

безобразно сужаясь, на шлем;

Блок сознания вдавлен

и вывернут бесполезно.

Шкуродёр коридора,

сужающийся до хруста

О саднящую кожу

чужой как железо ткани,

Голой лампочкой бредит

о том, что в пространстве пусто. —

Пустота отвечает

за стенкою голосами,

До которых вот-вот.

Полых лестниц пролёты гулки,

Голоса каждый раз

задвигают себя за стены.

Как ни страшны их гулко

зовущие закоулки,

Но сознанье толкает

и требует перемены.

Наконец-то дверьми

пустой коридор ощерен,

Белоснежные плоскости

вторят друг другу звонко.

Пальцы входят

Знакомым движением в ручку двери —

Плоскость, плюнув, отходит,

подвижная как картонка.

И тотчас навалилось

забытое слово «парта»,

Всё в прохладной пыли,

что есть бывшие пот и плесень.

Вон прилипший к стене

грубоватый портрет Декарта,

Разъярённый, как слон,

наступивший на горло песне.

Я уже не её,

от меня она не таится,

В голых клетках видны

неприкрытые вакуоли,

Всё плывёт, всё живёт;

у всего есть глаза и лица —

Боже, боже,

и это считалось родным до боли!

Ни предмета родного

в живом по безлюдью доме,

Всё чужое, с неясным /и бред один/

назначеньем,

Узнаваемо, факт,

но теперь уже незнакомо,

Правда, слишком реально, чтоб быть

простым наважденьем.

Сверху тот же эффект присутствия:

равнодушно

Наблюдают ещё

не треснутые белила,

То есть бельма сущности,

вырвавшейся наружу.

Это школа, твержу себе,

значит, вот так это было…

На родине, зол и краток,

Щегол, повторясь, поёт

О том, что так жаль солдаток,

О том, что солдат умрёт,

А здесь не тронуты воды

Краями их котелков.

Как слитки живой породы

Шныряет ничей улов.

Пустое тело опушки

Под маревом дённым спит.

Могли разместиться пушки.

Чудесный батальный вид.

Олень закликает самку,

Закончив удачный бой.

Художник бы вставил в рамку,

Охотник – забрал с собой.

Но нет никого на свете,

Лишь только зверьё, да я.

Я как-то спросила ветер,

А он говорит: нельзя.

А что, говорит он, люди —

Мне ведома эта новь,

Ведь снова житья не будет,

Лишь нечто, рваное в кровь.

И я соглашаюсь с ветром.

Я знаю, что ветер прав.

Бежит по тончайшим веткам,

По самым головкам трав

Отчаянный ветер воли.

Стократно он прав. Сама

Я помню так много боли,

Что легче сойти с ума.

Летящая стая уток

На крыльях несёт покой.

Мне даже сдаётся, будто

Он связан со мной одной.

Что это во мне все птицы,

И рыбки снуют на дне,

Мир втиснут в мои границы,

И это вот тут, во мне,

Деревья – смола и камедь —

Приют для всего зверья,

И здесь же гнездится память,

Пустая, как тень моя.

Снежно-слепящая глыба

Стала закатом, и вот

Лунная облако-рыба

Прямо на солнце плывёт.

След самолётный протянут

Лентою в гладких полях,

Следом тем движутся сани,

Кто-то кемарит в санях.

В небе закатная дымка