Вослед за этой, быстро вытекшей

и высохшей, еще скорей

всходи над Волховом и Вытегрой,

звезда волхвов, звезда царей.

……………………………….

Звезда взойдет над зданьем станции,

и радио в окне сельпо

программу по заявкам с танцами

прервет растерянно и, по-

медлив малость, как замолится

о пастухах, волхвах, царях,

о коммунистах с комсомольцами,

о сброде пьяниц и нерях.

Слепцы, пророки трепотливые,

отцы, привыкшие к кресту,

как эти строки терпеливые,

бредут по белому листу.

Где розовою промокашкою

в полнеба запад возникал,

туда за их походкой тяжкою

Обводный тянется канал.

Закатом наскоро промокнуты,

слова идут к себе домой

и открывают двери в комнаты,

давно покинутые мной.

С. К.

И, наконец, остановка «Кладбище».

Нищий, надувшийся, словно клопище,

в куртке-москвичке сидит у ворот.

Денег даю ему – он не берет.

Как же, твержу, мне поставлен в аллейке

памятник в виде стола и скамейки,

с кружкой, поллитрой, вкрутую яйцом,

следом за дедом моим и отцом.

Слушай, мы оба с тобой обнищали,

оба вернуться сюда обещали,

ты уж по списку проверь, я же ваш,

ты уж пожалуйста, ты уж уважь.

Нет, говорит, тебе места в аллейке,

нету оградки, бетонной бадейки,

фото в овале, сирени куста,

столбика нету и нету креста.

Словно я Мистер какой-нибудь Твистер,

не подпускает на пушечный выстрел,

под козырек, издеваясь, берет,

что ни даю – ничего не берет.

Читая Милоша

Нам звуки ночные давно невдомек,

но вы замечали: всегда

в период упадка железных дорог

слышней по ночам поезда.

И вот он доносится издалека —

в подушку ль уйдешь от него.

Я книгу читал одного старика,

поляка читал одного.

Пустынный простор за окном повторял

описанный в книге простор,

и я незаметно себя потерял

в его рассужденьи простом.

И вот он зачем-то уводит меня

в пещеры Платоновой мрак,

где жирных животных при свете огня

рисует какой-то дурак.

И я до конца рассужденье прочел,

и выпустил книгу из рук,

и слышу – а поезд еще не прошел,

все так же доносится стук.

А мне-то казалось, полночи, никак

не меньше, провел я в пути,

но даже еще не успел товарняк

сквозь наш полустанок пройти.

Я слышу, как рельсы гудят за рекой,

и шпалы, и моста настил,

и кто-то прижал мое горло рукой

и снова его отпустил.

Ну, Петров, по фамилии Водкин,

а по имени просто Кузьма,

как так вышло? Выходит, я воткан

в этот холст. И наш холст, как зима

без конца. Ежедневное выткав,

не пора ль отдохнуть нам. Кончай.

Много мы испытали напитков,

все же, лучшие – водка и чай.

Посидим, постепенно совея

от тепла и взаимных похвал.

Я еще скатертей розовее,

стен синее не видывал.

В синем блюдечке пара лимонов,

желтоватость конверта. Кузьма,

что мне пишет мой друг Парамонов —

подожду, не открою письма,

погляжу на снежинок круженье

и на все, что назвать не берусь,

хоть на миг отложив погруженье

в океан, окружающий Русь.

На Обводном канале,

где я детство отбыл,

мы жестянку гоняли —

называлось: футбол.

Этот звук жестяной

мне охоту отбил

к коллективной игре

под кирпичной стеной.

Блещут мутные перлы

треть столетья назад.

Извержения спермы

в протяженный мазут.

Как мешочки медуз,

по каналу ползут

эти лузы любви,

упустившие груз.

Нитяной пуповиной

в Обводный канал,

нефтяною лавиной —

на фабричный сигнал,

предрассветный гудок

подгонял, подгонял

каждый сон, каждый взгляд,

каждый чаю глоток.

Позабыт, позамучен

с молодых юных лет.

Вон в траве, замазучен,

мой трамвайный билет,

ни поднять, ни поддать

(сырость, кости болят).

Цифры: тройка, семерка.

Остальных не видать.

Этот стих меня тащит,

как набитый трамвай,

под дождем дребезжащий

над пожухлой травой;

надо мне выходить

было раньше строфой;

ничего, не беда,