Лишь зловеще еще отличим

в черной памяти-пламени красок

у Целкова период личин,

«лярв» латинских, по-нашему «масок».

Замещая ландшафт и цветы,

эти маски в прорехах и дырах

как щиты суеты и тщеты

повисали в советских квартирах.

Там безглазо глядели они,

словно некие антииконы,

как летели постылые дни,

пился спирт, попирались законы.

Но у кисти и карандаша

есть движение к циклу от цикла.

В виде бабочки желтой душа

на холстах у Целкова возникла.

Из личинок таких, что – хана,

из таких, что не дай Бог приснится,

посмотри, пролезает она

сквозь безглазого глаза глазницу.

Здесь присела она на гвозде,

здесь трассирует молниевидно.

На свече, на веревке, везде.

Даже там, где ее и не видно.

Расположение планет

и мрачный вид кофейной гущи

нам говорят, что Бога нет

и ангелы не всемогущи.

И все другие письмена,

приметы, признаки и знаки

не проясняют ни хрена,

а только топят все во мраке.

Все мысли в голове моей

подпрыгивают и бессвязны,

и все стихи моих друзей

безо́бразны и безобра́зны.

Когда по городу сную,

по делу или так гуляю,

повсюду только гласный У

привычным ухом уловляю.

Натруженный, как грузовик,

скулящий, как больная сука,

лишен грамматики язык,

где звук не отличим от звука.

Дурак, орущий за версту,

болтун, уведший вас в сторонку,

все произносят пустоту,

слова сливаются в воронку,

забулькало, совсем ушло,

уже слилось к сплошному вою.

Но шелестит еще крыло,

летящее над головою.

Клирос, иконостас, пылесос

красный, т. наз. «Страшный суд».

Еще, так сказать, большой вопрос,

кого в утробу эту всосут.

…………………………………..

Тем, кто только сумел провиниться,

т. е. пропитаться насквозь винцом,

тем Ведмедь, Гибернатор Полярной Провинции,

расскажет сказку с плохим концом.

Тем, кто грехом своим сам терзается,

как то вожделенец, болтун, педераст,

тем в наказанье письмо затеряется,

приезжий привета не передаст.

Журналистам, редакторам (до зав. отдела)

и тем, кто халтурил путем иным,

сто лет в наказанье за это дело

учить наизусть Вознесенского, им

фальшиво Шопена слабают лабухи.

Но тянет смолой и серой всерьез

от вечных котлов для тех, кто в Елабуге

деньжат не подбросил, еды не принес.

В каком-то музейном зале, помню —

занавеску отдернуть и снова завесить —

«Федра, охваченная любовью».

Федра, охваченная любовью;

вокруг народу человек десять:

пара кормилиц, пара поэтов,

полдюжины шарлатанов различной масти,

специалистов по даванию советов

по преодолению преступной страсти.

Ах, художник, скажи на милость,

зачем их столько сюда набилось?

В твоей гравюрке, художник, тесно,

здесь пахнет потом, а не искусством.

А просто всем поглядеть интересно

на Федру, охваченную столь странным чувством.

Льется дождь как из ведра.

Бог, рожденный из бедра,

победил меня сегодня

прямо с самого утра.

Не послать ли нам гонца?

Не заклать ли нам тельца?

То есть часть тельца (заклаем?) —

нам всего не съесть тельца.

Раздается странный стук.

Это я кладу в сундук —

то есть я кладу в кастрюлю

кость телячью, плоть и тук[1].

Мой телец кипит, кипит.

Хочется с копыт, с копыт.

Но у нас еще графинчик

абсолютно не допит.

Эй, подать его сюды!

В нем награда за труды:

на две пятых – бог забвенья,

на три пятых – бог воды[2].

1 См. латинский словарь. Ср. имя бабушки Гете.

2 Ср. то, что Набоков назвал «летейская библиотека».

3 Этих зову «дурачки» (см. протопоп Аввакум).

4 Ср. ср. ср. ср. ср. ср.

5 (…) Иванович (1937–?).

6 Бродский. Также ср. Пушкин о «рубище» и «певце», что, вероятно, восходит к Го-рацию: purpureus pannus.

7 См. см. см. см. см. см. см.!

Иосифу

Студенты, мыча и бодаясь, спускаются к водопою,

отплясал пять часов бубенчик на шее библиотеки,