– А женские болезни лечишь?

Джумук воспрянул духом, почувствовав интерес к своей особе:

– Все женские болезни от злых духов. Их можно напугать.

– Плёткой?

– Не только. Можно бить лёгкими от разных животных. Зиандасты9 будут кричать, это шайтан противится, продолжай – и он убежит.

Баюр уже не удивлялся рецептам и только тешил свою любознательность:

– А если беременную дурнота мучает?

– Значит, вода в животе просится наружу. Чтобы её удержать, надо кусать ушки котлов в сорока кибитках.

– Сорока котлов? – на всякий случай переспросил волхв, живо представив себе Фатиму, обходящую юрты с целью почесать зубки о закопчённое железо. Тут, пожалуй, и здорового вывернет наизнанку, если прежде он не обзаведётся щербатой улыбкой.

Прощались шаманы, когда солнце давно перевалило полуденный рубеж. Предложение заночевать в ауле Баюр вежливо отклонил, отговорившись срочными делами, но приглашение приезжать ещё принял с благодарностью и обещал не забывать гостеприимных хозяев. Джумук остался очень доволен знакомством и с улыбкой кивал, тряся жиденькой бородой, на добрые слова, которые щедро сыпал гость.

– Устун-Артыш далеко, – сказал Джумук, когда Баюр вскочил в седло. – Попадёшь только ночью.

– Ну, что ж, – не огорчился волхв. – Буду ехать под луной. А что? Луна хуже солнца?

– Почему? – удивился такой наивности старик и засмеялся: – Луна много лучше. Днём и так светло, без солнца.

Гутковский сидел в своём кабинете за письменным столом и держал в руках фотографическую карточку. Два человека. Оба в военной форме, без фуражек, одинаково перекинувшие ногу через колено. Оба пристально смотрят ему, Карлу Казимировичу, в глаза. Чокан Валиханов и ссыльный писатель Достоевский. Он знает того и другого, знает их историю. Высокородный киргиз, султан, офицер русской армии, учёный, разведчик – и опальный литератор, приговорённый к каторжным работам, прошедший тюремное унижение и солдатчину… Что связало их дружбой? Да ещё столь сердечной, какой среди родных братьев не часто встретишь? По возвращении из экспедиции поручик немедленно бросился к Достоевским (Фёдор Михайлович успел жениться), узнав, что его друг пока не уехал. Да… Годами они не ровесники. Сколько у них разницы? Полковник наморщил лоб, припоминая. Кажется, лет четырнадцать. Или вроде того. Хм… Он присмотрелся к лицам на снимке пристальнее. Кто не знает – не догадается. Чокан приехал назад совсем другим.

И не в том дело, что исхудал, вымотался в передрягах… А стал… жёстче, что ли, взрослее. Словно позади оставил целую жизнь. Умер там, а здесь очнулся. Но душа, обугленная насквозь в прошлом, никак не может воскреснуть. Оттого и замкнулся в себе. Во взгляде боль, которая пронзает, как восточный кинжал, стиснутый в его кулаке. Смотрит, будто насквозь, жутко, а глаз не отвести.

Гутковский зажмурился. Но монгольское лицо осталось перед внутренним взором… Чёрный ёршик не успевших отрасти волос, горестно сомкнутый рот в трауре опущенных ниже уголков губ усов, которые только усугубляли ощущение беды. И эти глаза-лезвия, вспарывающие душу…

Да. Жмурься не жмурься, от того, что есть, не спрячешься.

А вот теперь… сказался больным, затворился у себя на квартире, не желает встречаться ни с кем.

Знакомых-приятелей у Чокана в Омске было хоть отбавляй. И все хотели его увидеть, а, зная его как искусного и остроумного рассказчика, ещё и послушать. Одни Капустины, к которым Карл Казимирович частенько захаживал на правах родственника, ждут не дождутся принять его у себя дома, как бывало прежде.

Полковник вздохнул, тоже скучая по добрым старым временам, когда Чокан за обедом у Катерины Ивановны как бы невзначай ввернёт замечание о какой-либо персоне – предмете общего разговора, изящно-остроумное, да столь меткое, что оно не только передаётся из уст в уста до ночи, но и потом долго вспоминается. Говорить с ним – что хитроумную книгу читать да с комичными иллюстрациями.