Входная шкура как висела, так никуда и не делась, запечатывая выход к свободе. Закладные брёвна тоже отчётливо прощупывались, никто их не растащил на дрова. Прижалась спиной к стене. Руки, ноги со страха потрясывает. Пленница, набравшись смелости по новой спросила темноту, надеясь на хоть какой-нибудь ответ:

– Банник,19 это ты?

Но никто не ответил, сколько бы рыжая не мучилась в ожидании. Тут вдруг пришли на ум мысли о нудных учениях, которые кутырка всегда считала ненужными. Попыталась припомнить хоть что-нибудь про банные ритуалы, да и о самом баннике как полужити.

Только, как назло, ничего не вспоминала её бестолковая головушка, поражая хозяйку своей пустотой и паутиной забвенья в углах памяти. Да и как могла она что-то вспомнить из того, что пролетело сквозняком, влетая в одно ухо и вылетая в другое. Как нельзя забыть того, чего вовсе не знал, так нельзя вспомнить то что в бестолковой голове ни на мгновение не задержалось.

Постояв недолгое время без движения Райс настороженно и скованная страхом, неожиданно почувствовала, что в бане вроде бы как холодно стало. Толи от входа дуло, хотя сквозняка не чувствовалось, толи от страха зуб на зуб не попадал.

Дева с опаской нащупала трясущейся рукой край лежака и так же не торопливо, затаив дыхание забралась в мягкие шкуры, то и дело по пути протягивая руки вперёд и по сторонам, всякий раз ожидая кого-нибудь нащупать, но ярица по-прежнему оставалась одна в этом поруби, законопаченная от всего мира.

Свив заново гнездо, только на этот раз пристроившись в самом углу, прижалась спиной к бревенчатым стыкам, чтобы обезопасить тылы. Отдышалась, прикрывшись шкурами и немного успокоилась. Выждав длительную паузу, но не дождавшись сторонних раздражителей принялась в очередной раз вызывать того, кто хозяйничает в бане.

Сначала робко спрашивала, трепеща осиновым листом. Затем умудрилась обидеться, что кто-то невидимый не желает, видите ли, разговаривать с царской дочерью. Разойдясь, принялась требовать. И в конце концов, распалилась в негодовании настолько, что в истерике принялась горланить диким ором на невидимого наглеца, нежелающего с ней разговаривать. Угрожала ему казнями, от одного лишь описания коих у самой рыжая шевелюра вставала дыбом, представляя воображаемые ужасы как наяву.

Выплеснула сгоряча все ругательства в большинстве своём матерные, хотя и не матерные тоже все собрала, что вспомнила. В самом конце окончательно охрипнув от собственного поносного ора, перешла на слёзные мольбы, а когда закончился и этот запас, разревелась в сиплый голос, выплёскивая весь напряг горькими девичьими слезами. А поревев от души, успокоилась и обессиленная уснула …

Пробудилась дева так же, как и прошлый раз. Вокруг ничего не поменялось. Всё та же темнота и безмолвие. Сон слетел порывом, и она совсем его не помнила. Только сейчас стало по-настоящему страшно. Рыжая неожиданно вспомнила, будто кто осознано толкнул в голову мысль, что ярицы молодятся по законам Троицы только одну заповедную ночь, а она сидит взаперти почти уже третий день как минимум.

Вопросы запрыгали лихорадкой и все как один канули без ответа. «Что за дела? За какие грехи заперли в темницу? Как долго будут держать? И что надо сделать чтобы выпустили?»

Истерика началась, по сути, с самого пробуждения. Дочь степной царицы принялась биться в бревенчатые стены. Колотить от отчаянья кулаками лежак. Неистово терзать входную шкуру, закрывающую путь к её свободе. Долго кричала, настоятельно у кого-то требуя, чтобы выпустили немедленно или хотя бы кто-нибудь откликнулся. Но её метания оказались напрасны. Темнота с тишиной оставались беспросветными, равнодушными и безучастными.