На следующий день туда явилась мать с милицией, забрала Мишку и окончательно рассталась с Борисом, объявив Мишке, что теперь у него нет отца.

– Запомни, – говорила она, крепко держа Мишку за руку, пока они ехали в автобусе обратно в деревню, – нет у тебя никакого отца. Умер он. Понял?

– Понял, – кивал Мишка, глотая слезы.

Мишка рос в деревне, играл с ребятами, купался в речке, пас с дедом коров, слушал его интересные рассказы о жизни и окружающем мире. Дед знал много сказок и разных историй, любил приврать и приукрасить.

– А вот когда я на войне был, – начинал дед Назар, попыхивая самокруткой, – нас, значит, окружили немцы. Танки их прут, самолеты бомбят, а нас всего-то взвод остался…

– Дед, ты ж говорил, что в плену был, а не воевал, – напоминал Мишка.

Цыц, шкет! – отмахивался дед. – Я и в плену был, и воевал. Жизнь, она длинная, всякое было.

Дед знал про окружающие растения, особенно те, что годились на подножный корм. Еще дед умел виртуозно материться. Он ругался так, с такими оборотами, что люди вокруг от неожиданности замолкали, лошади прижимали уши от ужаса, будто почуяли волка, а собаки начинали выть.

Однажды зимой он, пьяный, запряг лошадь в сани, посадил туда Мишку и погнал по снегу, но вскоре перевернул сани, и Мишка полетел в сугроб, а оттуда с ужасом слышал, как дед материт лошадь, зиму, сани и даже богородицу.

– Ты, кобыла драная, – орал дед, пытаясь поднять сани, – чтоб тебя волки съели! И зима эта проклятая! И сани эти кривые! И ты, матерь божья, куда смотришь, а?!

Дед и бабушка были очень музыкальные и певучие. Дед сам научился играть на балалайке, выводя такие замысловатые мелодии, что даже заезжие музыканты из районного дома культуры удивлялись.

– Назар Петрович, – говорили они, – да вам в консерватории преподавать надо, а не коров пасти!

– Какая консерватория, – смеялся дед, – я ж неграмотный почти. Ноты эти ваши – китайская грамота для меня.

Бабушка подыгрывала ему на ложках и глиняных свистульках, которые сама делала и красиво разукрашивала. У них дома любили собираться друзья, родственники и соседи. Пели русские, казачьи, украинские песни. Бабушка иногда пела на татарском – протяжно и грустно, и хотя никто не понимал слов, все затихали, слушая ее низкий, бархатный голос.

– Эх, Райка, – вздыхал дед после таких песен, – за что ж ты меня, старого черта, любишь-то до сих пор?

– А кто ж тебя еще любить будет, окаянного, – улыбалась бабушка, – кроме меня?

Мишке стукнуло семь, и он с отличием закончил второй класс, чем немало удивил учительницу. "Этот мальчик далеко пойдёт", – говорила она, вручая ему грамоту с золотым тиснением. А в стране тем временем всё менялось с такой скоростью, что люди едва успевали привыкать к новым реалиям. В деревне жить становилось всё труднее, словно кто-то невидимый затягивал гайки экономического пресса. Зарплаты, которую матери платили в библиотеке, хватало разве что на хлеб да на соль, да и то если экономить на спичках.

Дед, почесав затылок и выпустив клуб дыма из старой трубки, предложил Надежде радикальное решение:

"Надюш, бери Мишку и езжай к родственникам под Анапу. Там море, солнце, подработаешь летом, а там, глядишь, и останешься. Всё лучше, чем здесь картошку в огороде выращивать да на зарплату библиотекаря перебиваться".

Глава 3

Надежда, собрав нехитрые пожитки и взяв Мишку за руку, отправилась навстречу новой жизни. Встретила их троюродная тетка, женщина с лицом, на котором жизнь написала свою нелегкую повесть крупными буквами. Судьба не баловала тетку – сыновья ее сгинули по тюрьмам: одного, как она выразилась, "бревном придавило, как таракана", другого "порешили по пьяни в драке". Сама она прикладывалась к бутылке с завидной регулярностью, а ее дом превратился в круглосуточный клуб любителей горячительных напитков, где веселье не прекращалось ни на минуту, переходя из состояния шумного застолья в храповое затишье и обратно.