– А что мне пришло? – мои брови полезли на лоб. Уж чего-чего, а встречи с этим мужчиной, с кем постоянно сталкивалась в стенах университета, я точно не ожидала. А уж выбранную им тему – и подавно.

– Каре, милая, каре. Разыграй его правильно.

– Каре? – я усмехнулась. – Я вижу только трех полковников.

– Четырех, мисс. Четырех. – Он усмехнулся и подмигнул мне.

– Смешно…

Я выбросила не докуренную сигарету и не оглядываясь пошла к остановке. К ней, в этот момент, подъезжала маршрутка и я очень хотела, чтобы это была наша. Настроение? Оно улетело вместе с недокуренной сигаретой. Чертовы мужчины. Я – кусок мяса, за который снова идет торг? Господи, ведь я всегда мечтала просто быть любимой женщиной, родить любимому мужчине детей… и просто отдать им всю любовь что во мне есть. Когда-то. Я хотела так когда-то… всё что я хочу сейчас – своих детей и свободу.

День четвертый. Дабл

Дабл (от англ. Duble) – удвоение ставки.

Моя Лиза вышла из метро, мерцающая счастьем, и была тут же подхвачена под руку мужем. Мерцание не померкло. И это взбесило! Последний раз я её видел такой за неделю до рождения Олежки. Она сидела на качелях во дворе, слегка раскачиваясь, щурясь от удовольствия, когда её лицо попадало в солнечный поток. Было забавно наблюдать, как она вплывает то в тень, то в яркий свет. Ей явно нравилось это блуждание между светом и тенью, она гладила живот, улыбалась и излучала счастье. Из моего кухонного окна не было слышно, что она говорит, но я был уверен, что она сейчас говорит сразу с обоими детьми. Таша, которая строила замок из песка, время от времени что-то говорила, а Лиза слегка наклоняла голову к животу, словно прислушиваясь, а потом отвечала дочери. Обе смеялись… Больше я ее такой не видел. Через неделю родился Олежка. Еще через неделю их привезли. Лиза странно выглядела. Больная. И внешне все еще беременная. Девчонки пошли их поздравлять, а её мать извинилась и отказала в визите. Сказала, что Лиза никого не хочет видеть. Но Лобышев светился от гордости. Водка лилась рекой. Он праздновал. Он ликовал. Рассказывал с какой жадностью сын сосет молоко матери. Какие у него ручки и ножки. Какого цвета у него глаза. Но никогда не упоминал Лиз.

Кира с Виткой прорвались к подружке. Днём, когда товарищ майор был на службе. По их словам, дверь им открыла бледная, все еще «беременная» женщина, с безумными глазами.

Девочки вернулись спустя пару часов, в явном неадеквате. Кира посмотрела на меня странно, в упор и прошипела: «Узнаю – убью!». Вовчику Витка вовсе показала кукиш, плавно переходящий в кулак. А на простой вопрос: «И что вы там такого узнали, девочки?» – они попросили водки. А потом, под финиш первой бутылки и наши молчаливое любопытство, посмотрели друг на друга и кивнули. «Ну, это можно …» И поведали: о клинической смерти во время операции; о неожиданном возвращении назад; о том, что из операционной Лизу с еще народившимся Олежкой, вывезли с накрытым простыней лицом, как труп; о пяти часах между операциями; о том, что хирург никак не мог себя взять в руки и разрезал её как-то не так и задел нерв; что матка не сокращается теперь, но есть надежда; что швы все пошли свищами и гниют; что Олежек – чудо, а не ребенок… А потом заткнулись резко, словно их выключили. Молча выпили еще по одной и объявили посиделки законченными.

Но Лизу больше не оставляли одну. Постепенно её подлечили. Она стала, как раньше гулять с Ташей во дворе, но чаще уезжала с коляской, везя ее одной рукой, а другой ведя дочь, в парк. В парке стелила на траву детское одеяло. И ложилась на него с сыном и дочерью. И мир для них переставал существовать.