В конечном счете вопрос о том, существовал ли он реально или же это всего лишь красивый и удобный миф, позволяющий связать воедино звенья некоторой цепи событий и фактов, – дело чести верующих, а не животрепещущая проблема науки. Для истории определенной религии не столько важно установить реальность одного первоучителя, сколько выяснить последствия деятельности его учеников, и с этой точки зрения можно предположить, что с самого начала существовали двенадцать апостолов, связанных общей идеей, чьи проповеди и образовали «прахристианский» моральный кодекс. Архетипы, фигурирующие в реконструкциях, являются лишь алгебраической констатацией языковых соответствий, но за этими соответствиями может стоять как родство (parenté), т. е. происхождение из одного источника, так и нечто отличное, что может быть названо вторичным родством или сродством (affinité). Структурное сходство языков само по себе независимо от их генетических связей и может характеризовать как родственные, так и в основе своей неродственные языки. На это, развивая идеи Н. С. Трубецкого, указал Р. О. Якобсон, впервые употребивший в таком значении термин affinité, который по объему шире, чем parenté: языки, связанные отношением сродства, образуют объединения (associations), частным случаем которых является языковая семья, основанная на отношении родства входящих в нее языков [Jаkobson 1949: 353–354]. Чем больше мы расширяем количество сравнительно-исторических координат, включая в рассмотрение все новые и новые языки, тем меньше у нас остается определенности относительно того, какой из двух видов связи в действительности имеет место. Если для славянских или романских языков можно с уверенностью постулировать родство, даже не вдаваясь в детальный исторический анализ, то, например, для латинского и хеттского с уверенностью можно постулировать лишь наличие сродства (структурного сходства); вопрос же об их родстве отнюдь не является очевидным. В сущности, мы всегда остаемся в рамках альтернатив, сформулированных Н. С. Трубецким.

Мы вновь возвращаемся к проблеме больших расстояний. Размеры территории, «контролируемой» индоевропейцами, даже при допущении географически более ограниченного первичного очага, естественно вызывают представление о многочисленных соседях наших предков, говоривших на отличных от индоевропейских языках. Конечно, столь серьезное противоречие, как неумение или нежелание соседей говорить по-нашему, было достаточным поводом для военного столкновения. Однако даже в тот варварский век войны сменялись миром, и разноязычные соседи неизбежно контактировали также и в условиях «круглого стола». И такой вид контактов был, наверное, не менее редким, чем контакты на поле брани, о чем свидетельствует открытый Л. Морганом закон гостеприимства, являющийся, по его выражению, замечательным украшением человечества в эпоху варварства (т. е. в период от неолита до конца железного века) [Морган 1934б: 31 и сл.]34. Действенность этого этического института можно было наблюдать еще в начале прошлого века среди американских индейцев даже по отношению к белым колонизаторам. Понятно, что на этой почве не могли не стимулироваться попытки наладить более эффективное (хотя, может быть, менее эффектное) общение, нежели объяснение по способу, примененному Панургом в диспуте с англичанином. В результате могли возникать сильные тенденции к конвергентным языковым образованиям, которые подкреплялись этнологическими факторами в виде приема иноязычных племен в племенные союзы; случаи такого рода отмечены Морганом также в среде туземцев Северной Америки. Складывавшиеся таким образом койне могли, по-видимому, стать теми ареальными «праязыками», из которых позже развились некоторые исторически засвидетельствованные языки.