Последнее обстоятельство оказалось для Г. Чайлда решающим, чтобы изменить свой первоначальный взгляд, и хотя он продолжает считать, что лошадь играла значительную роль в индоевропейской жизни (к этому косвенно побуждает степная гипотеза происхождения индоевропейцев), ему кажется фантастическим, чтобы «датчанин или швед с его каменными орудиями, представленными в I северной культуре, даже если бы они и были пригодны для плотничания, мог построить хотя бы бычью повозку» [Childе 1950: 148], не говоря уже о боевой колеснице, на которой арийцы якобы покоряли соседних варваров. Кроме того, колесница широко известна не только индоевропейским, но и неиндоевропейским народам, и X. Хенкен считает более вероятным, что это изобретение века металла было скорее атрибутом аристократических воинов, а не особых лингвистических групп [Henken 1955: 43]22.

Наконец, следовало бы согласовать «гипотезу колесниц» с лингвистическими данными: В. Порциг отмечает, что из многочисленных индоевропейских названий повозки каждое является общим лишь для небольшой группы языков [Порциг 1964: 154], ср. лат. currus, carrus, брет. karr; др.-ирл.fēn, кимр. gwain, др.-в.-н. wagan; галл. rēda; др.-инд. vāhas-, греч. ὄχος, слав. vozъ, тох. A. kukäl, тох. В. kokale 23.

Из приведенного в самых общих чертах обзора индоевропейской проблемы, представленной в археологическом плане, можно заметить, что археолог в сущности не располагает достаточно надежными средствами, чтобы выделить индоевропейский мир среди прочих культурных и языковых (!) типов Европы. Правда, он может с полной компетентностью заявить, что между культурами ЯГК и культурами, определяемыми по другим особенностям керамического орнамента, лежит резкая грань. Но значит ли это, что все, что не является наследием лесных культур, развивших ЯГК, должно определяться как индоевропейское? Разумеется, такое утверждение было бы весьма легковесным. Трудно предположить, что весь материк Европы был поделен между финно-уграми и индоевропейцами. Надо полагать, что именно Европа, даже если она и была колыбелью индоевропеизма, отличалась наибольшей расовой, этнической и лингвистической пестротой. Это значит, что индоевропейцы, т. е. некоторые этнические общности, говорившие на языках (диалектах) индоевропейского строя, находились в более или менее тесных контактах не только с финно-уграми, но и с племенами иных лингвистических типов24. Кроме того, нельзя забывать о преемственности культур, о том, что неолит Европы вырос из менее разнообразного палеолита; что по мере углубления в доисторию число археологических дифференциальных признаков уменьшается и несколько вполне самостоятельных неолитических культур могут «нейтрализоваться» в одной палеолитической. Тот же Г. Чайлд указывает, что при всем разнообразии признаков, свойственных культурам БТ, они все-таки «слишком расплывчаты, чтобы служить достаточным основанием для предположения миграций в каком бы то ни было направлении… Боевой топор, именем которого называются эти культуры, произошел в конечном счете от топоров из оленьего рога, которыми со времен бореальной фазы (VIII– V тыс. до н. э. – В. В.) пользовались охотничье-рыболовные племена. Можно также показать, что кубки с шнуровым орнаментом восходят к яйцевидным горшкам тех же племен или их докерамическим образцам. Распространен был среди них и обычай посыпать покойников охрой» [Чайлд 1952: 243–244; Childе 1950: 141]25. Весьма характерна в этом отношении ямная культура, где наблюдается сочетание шнурового орнамента с гребенчатым штампом в керамике, сочетание скотоводства и земледелия с охотой и рыболовством в экономике (см.: [Шапошникова 1962]).