– Если вы в самом деле говорите правду, значит, вам удалось спасти как минимум шестерых, – задумчиво произнес он, но, будто сам смутившись своего жеста, отвернулся. – Идемте. Пора проводить павших.

Я удивилась, но за Эмилем все же последовала. Прежде меня никогда не допускали до мероприятий на корабле, будь то голосование по общему вопросу, чья-то дуэль или отправление покойников в последнее плавание. Моряцкий праздников же я избегала сама: приходить на них мне не воспрещалось, но я видела, как неловко чувствуют себя матросы в моем присутствии, как скованны становятся их движения и сдержанны – слова.

Но этой ночью я меньше всего походила на себя саму: волосы собраны под платок, мешковатые штаны болтаются на ногах, ветер трепет полы серой рубахи. В общем, я как никогда сливалась с командой. Тот факт, что мои ноги не прикрыты слоями юбки, все еще смущал, я даже малодушно подумала, что лучше спуститься в каюту и переодеться во что-то поприличнее, но быстро отказалась от этой идеи: в своих платьях я снова буду выделяться.

В итоге любопытство пересилило и я, притаившись в тени у фальшборта, наблюдала, как матросы зажигают свечи и крепят их к кускам рваной парусины, в которые корабельный лекарь уже завернул тела погибших.

Весь остальной свет на палубе потушили, в ночном мраке мелькали лишь четыре огонька, окруженные толпой моряков. Слабый свет выхватывал печаль на их загрубевших от ветра и тяжелой жизни лицах, все стояли с непокрытыми головами и я, чувствуя, что не должна нарушать общий порядок, тоже стянула платок. Волосы тут же разметались по плечам, но кроме меня этого никто не заметил.

Соблюдая старую традицию, молчали около минуты. Потом вперед выступил Эмиль – он, как и любой, кто заключил сделку с частью мира и получил от нее силу, имел право провести обряд перехода душ. Который, в случае моряков, заключался всего лишь в нескольких напутственных словах. Я в них даже не вслушивалась: слишком странным казалось все, что происходило. Эмиль говорил что-то о долге и посмертном спокойствии, о легком загробном пути, но в голосе его не было искренности. Казалось, он сам не верил в формальные до зубовного скрежета фразы, не верили и матросы. Но – так полагалось поступать, и все соблюдали процедуру.

После того, как официальная речь завершилась, над палубой разнеслась тихая трель губной гармошки. Началась вторая часть прощального ритуала. Некоторые моряки отбивали ритм древней песни руками или ногами. Те, кого природа не обделила голосом, затянули напев, смысл которого лишь смутно угадывался из малопонятных древних слов. Но все знали, что именно эта песня – печальная, унылая и так похожая на боль, что терзала друзей и родных тех, кто никогда не вернется из моря – единственное искреннее, чем мы можем поделиться с ушедшими.

Под тихий напев два матроса спускали обмотанные парусиной тела в воду: не просто выбрасывали за борт, а привязывали веревками и аккуратно укладывали в темную колыбель волн. После того, как четвертый умерший был отдал на милость океана, свечи, зажженные моряками, еще горели. Это считалось хорошим знаком, насколько мне было известно.

Еще какое-то время матросы пели, потому стали понемногу расходиться. На мостик поднялся вахтенный, несколько человек заняли свои места на корабле. Те, кому сегодня повезло отдыхать, направились вниз. Все молчали – среди простых людей считалось, что после посмертной песни говорить о мирском – неуважение к покойникам. Отец считал все эти суеверия глупостью, но мне они казались гораздо более искренними, чем официальные речи и пожелания "доброго загробного пути".