А в деревне до конца лета только и разговоров было, что об электричестве. Старики охали да ахали. Девки песни на всю округу горланили, а парни танцы вытанцовывали, кто лучше. Говорили даже, что у Авдотьи в аккурат корова двух телят отелила. Брехня, конечно, но всем хотелось в это поверить.

Установилась осень. Опустели улицы. Перестали лаять на дворах собаки. Тяжёлая армада бурых, точно перемазанных сажей туч, бурлящих в низком небе от горизонта до горизонта, угрожающе повисала над мокрыми крышами деревенских домов. У изгороди в сумерках, сопротивляясь порывам встречного ветра, обдирающего с веток пожелтевшие листья, стоял старик. Его печальное и осунувшееся лицо, будто окаменев, было неподвижным.

– Не по душе мне такая осень, – сказал огорчённо Пётр Петрович, войдя в дом и стянув с головы сырую от мороси шапку-ушанку. – Не по сердцу.

Лидия Ивановна, седевшая тихонько у печи, промолчала и, даже не взглянув на старика, продолжила при тусклом свете масляной лампы штопать прохудившиеся носки. Пётр Петрович смиренно выдохнул, сморщил лицо и, отвернувшись к окну, стал в полном безмолвии дожидаться ночи. А после и зимы.

До середины ноября погода, чередуясь походящими друг на друга безветренными и относительно тёплыми днями, всё глубже погружала Петра Петровича в состояние отчаяния. Ему начало казаться, что вся деревня вместе с людьми и скотиной застряла где-то между неоконченной осенью и ещё не успевшей начаться зимой. И только ветер, поднявшийся за дальними полями, смог отрезвить его, ударив по щекам студёным пробуждающим порывом.

Старик, восхищаясь тем, как быстро оледенелому инею удавалось овладевать крышей за крышей, деревом за деревом, травинкой за травинкой, ожил. И, распрямив плечи, поспешил к изгороди, предвкушая удовольствие видеть реку, начавшую облачаться в нарядное ледяное платье.

За хрустом опавших ещё в начале осени берёзовых листьев, рассыпающихся на мелкие кусочки под мягкой подошвой его валенок, слышалось многоголосье у реки, сопровождаемое всплесками воды и взмахами крыльев. Не успев подойти к изгороди и ухватиться рукой за балку, Пётр Петрович упал на спину, увидев в небе прямо перед глазами стаю диких уток, поспешно улетающих на юг.

– Прощайте, – сказал он, улыбнувшись. И в тот же миг оцепенел, различив на сером неспокойном небе очертание нависших чёрных туч.

Стал падать мелкий, колючий, а после крупный и плотный снег. И падал так до самой Калиты. Не переставая, застилая деревню непреодолимыми сугробами.

Гонимый разыгравшимся снегопадом старик, держась рукой за правый бок, точно в последний раз обернувшись на изгородь, бросил тоскливый взгляд и, опустив голову, поспешил под крышу дома. Утром следующего дня он, не сумев подняться с постели, непроизвольно вскрикнул, ощутив слабость в мышцах и колотьё в боку.

– Так легче, – прошептал Пётр Петрович дрожащими губами, вернувшись в горизонтальное положение. – Так ещё ничего. Терпимо.

Боль отступила, позволив ему выдохнуть и успеть подумать об избавлении. Но тут же с новой силой возвратилась.

– У-у-у! – простонал старик, сжав с силой веки и сморщив лицо. – Уж если начала мучить, так не отпустит. Теперь все соки выжмет.

– Петь, ты заболел, что ли? – из полумрака, сползающего по глухой стене, рассеянного утренними сумерками, раздался голос Лидии Ивановны.

– Похоже на то, – протянул он, кашляя.

– А что, меня не разбудил?

– Думал, ничего, отойду.

– Как же отойдёшь-то. Сам собой! Тебя лечить нужно.

Он слышал, как быстро жена поднялась с постели и оделась. Видел, как зажгла лампу, растопила печь и вскипятила воду. Как заварила липу. И тихонько подошла к нему.