По снежному пути сопровождающий брат увез его на лошадке в его келлию, где он провел пять дней после пострига, ежедневно причащаясь. Здесь навещали его Владыка и старец Митрофан. Трудно было приметить какую-либо внешнюю перемену в отце нашем после принятия им схимы. Если она и была, то сокрыта была в глубине его сердца, сам же он не очень одобрял тех своих духовных детей, которые считали, что с принятием схимы он должен был как-то измениться. Это изменение для себя батюшка больше всего понимал теперь как еще более преданное служение своему делу – пастырству и руководству душ. По этому поводу он даже указывал на слова одного из отечественных подвижников-старцев, который считал схиму еще большим трудом для несения скорбей душ человеческих. «Разве я не тот же отец для тебя?» – с укоризной говорил батюшка одной из своих духовных дочерей, считавшей, что постриг в схиму отнимет у них их отца.

Те же труды нес батюшка после принятия им великого ангельского образа, по-прежнему полагал душу свою за ближних, внешне ничем не проявляя изменения своего положения. Все, как и раньше, было сокрыто в глубине сердечной клети, и там, может быть, теперь только с еще большим сокрушением, чем раньше, возносилась его отеческая молитва. Батюшка однажды написал в назидание одной своей духовной дочери: «Обучись сначала послушанию и смирению – ибо в сих добродетелях заключается любовь». Любовь батюшки к людям и была таковой, сокровенной и смиренной, и питалась от тайного источника Бога, почему и была неиссякаемым ключом для душ человеческих.

Из-за слабеющих сил батюшка принужден был уже два, иногда три вечера оставаться дома; этого требовала, кроме того, и необходимость побыть одному. Летом 1930 года один из духовных сыновей батюшки дал ему возможность отдохнуть под Москвой. Среди чудного хвойного леса приютился полуразрушенный домик, в котором батюшка нашел себе покой с некоторыми из своих духовных детей. Здесь же жила и его старушка-мать. Отдыхая от суеты большого города, а также от бесконечного наплыва жаждавших видеть его, батюшка предавался здесь богомыслию. Каждый день причащался Святых Христовых Тайн, что было ему разрешено в его новом чине, читал и перечитывал

Добротолюбие, правил службу, занимался своей бесконечной «почтой», а по вечерам ходил вокруг домика, вдыхая прекрасный смолистый воздух хвои. В дневную жару, бывало, уединится наш отец на маленькую лавочку между двух елей и сидит в одиночестве над книгой. Вечером он любил созерцать отблеск красных лучей вечернего солнца на темных стволах елей. «Смотри, – бывало, скажет батюшка, указывая на этот вечерний свет солнца, – смотри, как хорошо. И раньше хорошо мне было по летам, а в этом году что-то лучше прочих. Все это Господь устраивает». Очевидно, душа батюшки воедино соединяла все благодеяния Божии; здесь была и сокровенная благодарность его Богу за приятие им великого ангельского образа, как и за то благоволение Божие, которое выражалось даже в этом безмятежном летнем покое под покровом смолистых елей.

«Не мини раба Твоего», – иногда задумчиво глядя вперед себя, шептал Батюшка. Это были слова святого патриарха Авраама к божественным странникам-Ангелам (Быт 18:3). Не мини раба Твоего. Может быть, в те минуты тихого непрелестного восторга душа батюшки предстояла Святой Троице, как некогда душа одного из древних праведников.

На письменный столик, где батюшка занимался своими ответами на почту, чтением и прочим, духовные дети обычно ставили маленький букетик цветов. К концу лета букет имел пестрый сборный характер. «Смотрите, батюшка, – бывало скажут ему его домашние, – это точно Ваши духовные дети – от всякого роду и племени». «Да, – тихо улыбался батюшка, – это вот – А., а это – Е., на кого же похож тогда этот крупный колокольчик?» В углу у святых икон теплилась красная лампада; под образами стоял маленький столик со священными книгами и святой дароносицей, а также маленькая чаша, из которой батюшка причащался. Здесь чаще всего стояли флоксы, так как это были любимые батюшкины цветы: в Зосимовой пустыни братия разводила их в изобилии.