В центре зала, возвышаясь, стоял Иван Васильевич. Его осанка была непоколебимой, а лицо – спокойным и сосредоточенным. Однако в его глазах читалась глубокая решимость и неподвластная ничьему влиянию власть. Он был моложе многих из тех, кто пришёл выразить своё почтение или явился с дипломатическими целями, но вся его фигура внушала страх и уважение. Этот день должен был стать поворотным моментом в судьбе не только Руси, но и всех земель, на которые Иван Васильевич возлагал свои амбиции.

Иван Васильевич медленно оглядел собравшихся. Его взгляд был проницательным и острым, как клинок, разящий безжалостно и точно. Он видел каждого – и тех, кто ему верно служил, и тех, кто ещё сомневался, и, конечно, тех, кто приехал издалека с улыбками на лицах, но с коварными намерениями в сердце. Царь продолжил говорить – его голос, глубокий и властный, эхом разнёсся по всему залу, проникая в самые отдалённые уголки:

– Ибо догма единым сильным слитным царством внутри твердым нужно быть и вовне.

Эти слова прозвучали с такой тяжестью и значительностью, что даже самые отдалённые уголки зала, казалось, содрогнулись. Каждый присутствующий будто бы ощутил на себе взгляд царя, который весил больше, чем самые тяжёлые кандалы. В этот момент зал погрузился в напряжённую тишину, прерываемую лишь редким дыханием гостей. Послы заморских держав, которые ещё минуту назад были оживлены и весело переговаривались, начали переглядываться. Их лица, ещё недавно украшенные надменными и чуть насмешливыми улыбками, стали серьёзными, а в глазах появилась тревога. Они понимали, что Иван Васильевич говорит не просто как монарх своей страны, а как человек, заявляющий о своих намерениях на весь мир.

Иван Васильевич, словно дождавшись эффекта от своих слов, ненадолго замолчал. Его лицо оставалось суровым, но теперь в его глазах появилось что-то новое – горечь и одновременно страсть. Он продолжил, его голос стал мягче, но от этого не менее решительным:

– Но что же наша отчизна как не тело, по локти и колени отрубленное? – начал он, и в его тоне чувствовалась глубокая скорбь. – Верховье рек наших – Волги, Двины, Волхова – под нашей державой, а выход к морю в чужих руках.

С каждым словом его голос становился всё более проникновенным, как будто он говорил не только к аудитории, но и к самому себе, осмысливая каждое произнесённое слово. Царь медленно поднял голову, и его взгляд снова прошёл по рядам гостей. Солнечный свет, проникающий через витражи, играл на его лице, отбрасывая тень двухглавого орла – символа власти Московского царства. Эта тень легла на лицо Ивана Васильевича, придавая его чертам почти демоническую величавость, подчеркивая его неоспоримую власть.

– Приморские земли отцов и дедов наших от земли нашей отторгнуты, – продолжил Иван Васильевич, и его голос теперь звучал с неумолимой твёрдостью. – А посему в день сей венчаемся мы на владение тех земель русских, что ныне до времени под другими государями лежат.

Его последние слова словно повисли в воздухе, заставив присутствующих затаить дыхание. Послы начали переглядываться ещё более настороженно. Раньше они пытались скрыть своё недовольство, но теперь их лица стали словно каменные, на них отразилось явное напряжение. Никто из них не ожидал, что Иван Васильевич так открыто заявит о своих намерениях. Особенно это не понравилось тем, кто представлял интересы западных держав, уже давно претендующих на влияние в этих землях.

– Два Рима пали, – сказал Иван Васильевич, и его голос стал ещё громче, ещё увереннее. – А третий – Москва – стоит, и четвёртому не бывать!