– Эдак ты всех рыб на пол выплеснешь.

Отец Хейне был сама вежливость. Тайхман почувствовал, какие тонкие у него пальцы, когда пожимал ему руку. Он заметил, что профессор на полголовы ниже сына. У него были коротко стриженные, с проседью светлые волосы, небольшой нос со слегка вздернутым кончиком и светло-голубые слезящиеся глаза. Он производил впечатление скромного, можно даже сказать, робкого человека. Тайхман взглянул на Герда Хейне с его длинными черными волосами и крупным орлиным носом и удивился, как у этого невзрачного мужчины мог родиться такой сын.

– Рад познакомиться с друзьями Рейнгольда. Вы как раз поспели к ужину.

Тайхману пришлось прикусить губу; он не знал, что у Герда было второе имя, и ему подумалось, что профессор мог бы выбрать для своего единственного сына не такое смешное имя. Штолленберг оживленно болтал с профессором, словно они были закадычными карточными партнерами, и, говоря о Герде, называл его Рейнгольдом. Век живи, век учись, подумал Тайхман.

Перед ужином прочитали молитву; Тайхман прикрыл руки салфеткой. За столом сидели еще трое – пастор по имени Дибольт с женой и сестра профессора, которую звали Луиза и которая, судя по всему, была старой девой. Тайхман подумал, что губы пастора слишком толсты для его профессии; впрочем, у него было мягкое, простое и добродушное лицо и солидный животик. Его жена оживленно беседовала с молодыми людьми и странно поглядывала на свою тарелку; платье на ней было довольно модным. Напитков за едой не подавали, а после ужина еще раз помолились. Затем профессор произнес:

– Могу я пригласить молодых людей немного посидеть с нами?

– Извини, отец, не получится. Нам надо подготовить бумаги.

Сестра профессора вышла из-за стола первой.

Сквозь полуоткрытую дверь Тайхман увидел, что в гостиной уже сидели человек двадцать. Люди были приблизительно одного возраста и разговаривали приглушенными голосами.

– У них библейские чтения, – пояснил Хейне, поднимаясь по лестнице. – Вот так возраст повлиял на моего отца. Он ведь был совсем другим. Через минуту они заиграют на фисгармонии и запоют. Потом один из них прочтет проповедь, а в конце снова заиграет орган.

– Чего только по этому ящику не наслушаешься, – сказал Штолленберг, вращая ручку настройки большого радиофонографа, который стоял рядом с диваном Хейне.

– Да, я люблю послушать хорошую музыку. А ты, полагаю, интересуешься новостями спорта.

– Ну, не такой уж я примитивный человек, – сказал Штолленберг.

Хейне поставил пластинку – сцену смерти царя из оперы «Борис Годунов» в исполнении Шаляпина. Мусоргский был его любимым композитором – таким восхитительно простонародным.

– Чья это картина? – спросил Тайхман.

– Это Рембрандт, «Мужчина в золотом шлеме». Оригинал находится в Музее кайзера Фридриха в Берлине. Но это хорошая копия.

– Я в этом не очень разбираюсь. А это кто?

– Шопенгауэр.

– Твои кактусы совсем запаршивели. Их надо полить.

– Что-что?

– Кактусы у тебя запаршивели, не видишь, что ли?

– А… Вполне возможно. Я в этом ничего не понимаю, – произнес Хейне.

Они написали заявления. В качестве рекомендующих лиц Тайхман и Штолленберг назвали отца Хейне, министра и адмирала Редера.

– Его-то они точно не спросят, – заявил Хейне.

– Но они потребуют документы об образовании.

– А ты напиши: «Высланы».

– Но они же их никогда не получат.

– Знаю. Но ты все равно можешь это спокойно написать. В войну у них хватает других забот. А этому министру надо подсуетиться, если он хочет, чтобы его сынок стал доктором.

– Здесь говорится, что для подачи заявления тебе должно быть семнадцать лет, – сказал Тайхман, – а мне еще только шестнадцать.