А тут взводный пришёл, вспомнил про Иванову контузию сам или замполит надоумил, но сказал с сочувствием:

– Отправляйся в санчасть.

Иван и сам был не прочь отдохнуть, но смекнул, что в санчасти для легкораненых всегда находится работа: то таскать, то носить, то копать, а питание не лучше, потому решил остаться.

Взводный знает, все знают, а потому сильно нагружать не будут. Он и сказал взводному:

– Разрешите остаться?

– Смотри, Иван, – ответил немножко обрадованный лейтенант и добавил: – Как бы хуже не было.

– Пройдёт, – убедительно ответил он.

Лейтенант ушел, а Иван продолжил прерванный замполитом сон. Его никто не тревожил, все понимали: контужен человек, пусть отдыхает.

Так Иван, почти на дурачка, проплевал в небо два дня. И при каждой раздаче в его котелок попадало и погуще, и повкуснее. Так что жаловаться грех. Голова прошла, или почти прошла.

На поле валялись разлагающиеся от жары трупы неприбранных людей, над ними кружили рои мух и вороны. И когда ветер тянул в их сторону, от смрада аж глаза слезились.

Хорошо, что не наступали. Там, наверху, наверное, наконец-то, поняли, что наступать с кондачка пустое занятие. И не стали больше этого делать, потому, что за неудачное наступление надо отчитываться, да и за снаряды тоже. Вот за потери оправдываться не надо. Солдат, слава богу, ещё хватает.

Иван вспомнил, что давно не писал домой: то места нет подходящего, то времени. И при теперешней расслабленности самое время отписать жене. И пока писал, наступило затишье: то ли немцы решили отдохнуть, то ли снаряды экономили. Так что письмо Иван писал в полном покое, а потому всем родственникам и знакомым передал поклон, никого не забыл, даже о дворовой собаке Жульке справился, как она там поживает. И довольный собой сложил лист в треугольник, сунул в карман и решил посмотреть, что-то тихо в немецкой стороне, не наступает ли немец, пока они тут от безделья расслабились, и только высунул голову, как пуля чиркнула по каске.

От испуга Иван чуть в штаны не наложил. Хорошо хоть обошлось, вот смеху-то было бы. Сунул руку в карман, нащупал письмо, вспомнил про письма Семёна и решил их отправить со своим вместе.

Нет, листки из сидора Семёна оказались не письмами. С аккуратностью школьника в них было записано, кто что сказал, кто что сделал, было в листках и про Ивана.

– Вот, значит, какой ты гусь был, – возмутился он.

И стал думать о Семёне. Сам ли он таким стал или ему помогли, нашли слабину и давай тянуть. Не успел оглянуться, а уже в дерьме по самые уши.

Вот так и живёшь, вроде не замечает тебя власть, а чуть где оступился – и уже тут как тут бравые ребята. Заломают руки и пошло-поехало. Такого напишут, что расстрел для тебя – это ещё награда.

Но в этот раз снаряд, сам того не желая, остановил эту машину.

Наверное, найдётся другой продавец солдатских душ, обязательно найдётся, как же без этого. И это сейчас, в такое время, когда каждый боец нужен, их ведь и так не хватает.

Это в штабах народу в избытке, а здесь, на передовой, каждый день кого-нибудь обязательно то ранят, то убьют.

После прочитанного Иван всё думал, куда деть эти бумажки, чтоб духу их не было. Сжечь у всех на глазах нельзя: начнут спрашивать, что да зачем. Одна надежда закопать их, тем более что повод взяться за лопату был, надо пристроить сидор Семёна. И он стал копать. А взводный его спросил:

– Что делаешь, Иван Евсеевич.

– Да вот под сидор полочку копаю.

– У тебя вроде есть.

– Да я под семеновский.

Это было естественно, сидор в солдатском житье-бытье – вещь нужная, а потому хранить его стоило. Тем более Семён ещё торчал на поле неубранным.