Но пронять Гришку словами бесполезно. Эта податливость бесила Семёна. И он, глядя на Григория с презрением, громко возмущался:

– Одна богомольная овца весь взвод портит.

И с сожалением добавлял:

– Жалко, у меня никакой книги нет про бога. Там всё должно быть прописано. Вот что, тебе читать надо, а не молиться. Надо у замполита спросить. Или он пусть тебе мозги прочистит.

Но и замполиту Григорий оказался не по зубам. Три дня тот с ним бился. Приходил утром, а уходил вечером, а потом махнул рукой, понимая всю бессмысленность своих стараний.

По этому поводу Семён сильно возмутился:

– Вот истукан-то, образованный человек и то пронять его не может. Крепко в нём сидит темнота. Два человека бьются, а победить не могут.

После этого от Григория отстали. Махнули рукой, пусть живёт.

– Что с дурака взять, кроме махорки, – любил повторять Семён, глядя на него.

И брал. Гришка-то не курил.

– Не пропадать же добру, – говорил Иван, тоже забирая махорку.

Иван жалел Гришку, но как человеку помочь, когда все его мысли о доме и что там происходит, – неизвестно. И матери его тоже небось не сладко.

Война разорвала связующее их. Да разве только их. Всех одолевает тоска. Спроси любого, всякий чувствует то же самое, что и Гришка.

Иван не теребил Гришку ни расспросами, ни наставлениями. И поэтому Григорий проникся к Ивану особым расположением и если с кем и говорил по душам, то только с Иваном.

Григорий часто рассказывал Ивану про свою мирную жизнь.

– Ещё темно, на работу иду, они уже чуют меня. Коровы почище собаки, за версту чуют. Войдёшь, а они мычат – приветствуют, значит. Сам понимаешь, первое дело убрать, а уж потом накормить. Им сена или зерна даёшь, а они руки лижут, вроде как спасибо говорят. Даже скотина ласку понимает. А весной в лесу такая благодать, птички поют, травка из земли пробивается, коровы бродят – рай, да и только.

Иван не мог не согласиться с ним. Ах, если б у него за спиной были крылья, так бы и полетел домой, чтоб хоть одним глазком взглянуть, что там делается, чтоб только одним мизинчиком прикоснуться к близким.

И поэтому он сказал скорее себе, чем Гришке:

– Будет и на нашей улице праздник.

Гришка радовался чужому вниманию к своей персоне. Но внимание вниманием, а война войной.

Здесь, в непривычной жителям лесов степи, где, куда ни кинь взгляд, всюду простор, где нормальному человеку и глазом зацепиться не за что, чаще, чем обычно, посещала тоска. И от этого люди быстрее притирались друг к другу.

Так потихоньку между Григорием и Иваном завязалась дружба не дружба, а так, приятельские отношения.

Только однажды Григорий сказал Ивану с сожалением:

– И вы, значит, в бога не верите.

Иван не нашелся, что ответить, а Григорий и не ждал ответа, отошел, чтобы человек сам с собой разобрался.

Верил Иван или не верил, но не кричал на каждом углу, как Семён, что он атеист и бога нет.

И ещё одна странность была в Григории.

Он был без ума от живности, будь даже это безмозглая курица, и к ней относился с теплом. Но более всего его радовали встречи с лошадьми.

Вот и сейчас им перед самой атакой привезли НЗ. Ездовой невдалеке остановил подводу и прокричал недовольным голосом, не желая слезать с телеги:

– Вам, что ли, поклажа?

Все сначала подумали, что в очередной раз привезли патроны или гранаты, а так как предыдущие не кончились, то запас был не особенно нужен. Поэтому и не двинулись с места.

А ездовой не унимался, шило, что ль, у него в одном месте застряло или страшно рядом с передовой. Он и давай глотку драть:

– Вам поклажа или не вам?

– Что за поклажа? – наконец, не выдержав его криков, спросил Семён, выбираясь из окопа.