Я (тоже на грузинском ответил), что приехал в Царицын по «морским» делам. Сталин внимательно посмотрел на меня и покачал головой:

– Что-то вид у тебя нездоровый, Бесо. Устал или болеешь? Если болеешь, то лечись. Революционер должен заботиться о своем здоровье.

– Здоровье мое в порядке, – ответил я. – Просто устал немного, но это не страшно. Когда белых разобьем, отдохну.

Мой ответ понравился Сталину. Он улыбнулся и спросил, где я остановился. Пообещал вечером наведаться ко мне, поговорить.

В отличие от Троцкого, Сталин прост в общении. Если увидит кого знакомого, то непременно спросит о делах. Когда Сталин увидел, что я исхудал и что под глазами у меня черные круги, то обеспокоился – здоров ли я, причем это беспокойство было искренним, человеческим. А что нас связывало? Общая работа в Тифлисе и Баку. Но Сталин уже тогда был руководителем, а я, молодой и неопытный, делал самую простую работу. Но все равно я был товарищем, а к товарищам Сталин относится по-товарищески. Мне было очень приятно поговорить с ним, а особенно то, что Сталин пообещал навестить меня вечером. Как хорошо, думаю, поговорим, вспомним Тифлис, Баку. Троцкий мне только кивал на ходу, а уж до того, чтобы спрашивать о делах и самочувствии, он никогда не снисходил. Считал, что тот, кто запросто разговаривает с «нижними чинами», роняет свой авторитет. Типичное буржуазное чванство и ничего более.

– Это кто? Орджоникидзе? – спросил меня Сережа.

– Сам ты Орджоникидзе! – ответил я. – Это Сталин! – Сегодня вечером он к нам в гости придет. (Мы же по-грузински говорили, Сережа ничего не понял). Угостить у нас есть чем, вчера паек получили, а вот хорошо было бы еще вина раздобыть. Да где, – говорю, – его тут возьмешь, да еще и сейчас, в июне.

Молодость я провел в Тифлисе и усвоил все кавказские обычаи, главный из которых – гостеприимство. Гостей, а в особенности таких дорогих, надо встречать как следует.

Сережа вызвался помочь. Сказал, что может поспрашивать на площади возле комиссариата. Вдруг кто-то из-под полы вином торгует. Я всегда был крайне щепетильным в отношении эксплуатации подчиненных и всякого этого барства «сбегай-принеси» избегал. По работе приказывал, а вне ее держался с Сережей на равных. Поэтому сказал, что поспрашивать я и сам могу. Сережа возразил. Сказал, что во мне за версту виден партиец и ответработник.[56] Кто из спекулянтов с таким дело иметь осмелится? А Сережа на ответработника не был похож совершенно. Я согласился. Пока я разговаривал с начальником хозяйственного управления Рождественским, Сережа купил вина, самодельного, другого тогда купить было невозможно.

Разговор с Рождественским (хорошо лицо помню, круглое, словно блин, сытое) вышел нерадостным. Он только и твердил: «Нет, нет, нет…». Этого нет, того нет и неизвестно когда будет. Руки мои чесались взять его за шкирку и достать револьвер. По глазам его было видно, что он хочет только одного – отделаться от меня как можно скорее.

Сережа от всех этих дел совершенно пал духом.

– Чувствую, что застрянем мы здесь надолго, – сказал мне он. – Что за народ такой несознательный? Никто ничего делать не хочет.

В Москве Сережу ждала любимая девушка. Осенью они собирались пожениться. Дело понятное, влюбленным день разлуки за год кажется.

– Не застрянем, – успокоил его я. – Два дня еще, не более того. Завтра закончим осмотр судов, затем оценим местные возможности, побываем в Царсовете, а после вернемся в Москву. Я местным деятелям в няньки не нанимался и работать за них не намерен. У меня своих дел по горло, ты знаешь. Вернемся в Москву, подготовим приказ за подписью Троцкого и пусть они тогда пляшут, как караси на сковороде. Приказ есть, сроки указаны – изволь исполнять. Неисполнение приказа есть саботаж. А с саботажниками у нас разговор короткий. Возможно, придется еще наведаться в Царицын, чтобы проконтролировать, как идет работа. Таких скользких типов, как Козлов, непременно следует контролировать.