По требованию Ворошилова новый начальник Генштаба Шапошников подверг докладную записку Тухачевского вивисекции. Сам Тухачевский не указывал желательных размеров постоянной армии, но, по оценке Шапошникова, она должна была иметь абсурдную численность в 11 миллионов человек, что составляло 7,5 % от населения СССР [307]. Нарком несколько недель не давал этим материалам хода [308]. Сразу же после публикации «Головокружения от успехов» с уничижительной критикой крайностей Ворошилов отослал записку Тухачевского вместе с убийственными комментариями Шапошникова Сталину, отмечая, что «Тухачевский хочет быть оригинальным и… „радикальным“» [309]. Сталин ответил: «Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тух[ачевско]го, как необычайно способного товарища» – это было поразительное признание. Но и Сталин отмахнулся от «фантастического» плана Тухачевского, указав, что он составлен без учета «реальных возможностей хозяйственного, финансового, культурного порядка», и заключив: «„Осуществить“ такой „план“ – значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции» [310].

В письме Сталина Тухачевский назывался жертвой «модного увлечения „левой“ фразой», однако Менжинский в своем письме от 10 сентября 1930 года обвинял его в «правых» настроениях, заявляя, что тот стоит во главе военного заговора. Коллективизация спровоцировала некоторые колебания в Красной армии (хотя Ворошилов отрицал это), а Сталин обладал сверхъестественной склонностью усматривать идеологическое родство между правым уклоном в партии и царскими офицерами. Полицейские осведомители, проникшие в армейскую среду, доносили о пересудах, на основании которых ОГПУ арестовало двух преподавателей военной академии, близких к Тухачевскому [311]. Поначалу они давали расплывчатые показания, в которых упоминалась его любовница-цыганка (возможно, работавшая на иностранную разведку), но под давлением они начали «вспоминать» о возможных связях Тухачевского с правыми уклонистами, а затем заговорили и о заговоре монархистов и военных с целью захвата власти [312]. «Я доложил это дело т. Молотову», – писал Менжинский Сталину, спрашивая, что ему делать – немедленно арестовать всех высокопоставленных военных, чьи имена прозвучали на допросах, или дожидаться возвращения Сталина, что было чревато риском с учетом существования гипотетического заговора. Сталин ответил Менжинскому, чтобы тот ограничился «максимально осторожной разведкой» [313].

Если бы Сталин в самом деле верил в существование военного заговора, мог ли он приказать, чтобы с арестом заговорщиков не спешили, и еще на месяц остаться в отпуске вдали от столицы? Однозначно установить, что творилось у него в голове, невозможно. И все же представляется, что в его глазах наличие «заговора» вытекало не из фактов как таковых, а из марксистско-ленинской логики: критика коллективизации ipso facto означала поддержку капитализма; поддержка капитализма означала сговор с империалистами; борьба за дело империализма по сути означала организацию заговора с целью свержения советского режима, а подобный заговор не мог не подразумевать убийства Сталина, так как тот воплощал в себе строительство социализма.

Между тем в Германии 14 сентября 1930 года состоялись выборы, обернувшиеся сенсацией: национал-социалисты получили 6,37 миллиона, или 18,25 %, голосов и увеличили свое представительство в парламенте с 12 до 107 депутатов, став второй по величине партией в Рейхстаге после социал-демократов со 143 депутатами. Численность депутатов от коммунистов выросла с 54 до 77. «Правда» (16 сентября) назвала итоги голосования «временным успехом буржуазии», хотя и отмечала, что миллионы проголосовавших за нацистов отвергали существующий строй.