Хотя, конечно, не могли не интересоваться тем, что касалось их собственной шкуры. И не могли не увидеть, как готовился начать кадровую чистку "нейтральный" нарком. И как помогает ему в этом вчерашний троцкист Бубнов^>105, ставший начальником Политуправления РККА. Уже не креатура Троцкого, а его, Сталина, креатура, Буденным предложенная. И, небось, окончательно все поняли, когда с подачи Фрунзе на пост зам наркома был назначен Котовский. Его, Сталина, друг, соратник и единомышленник.

А потому: сперва – Котовского, затем – Фрунзе, а на сладенькое – Сталина. Сперва – политически, затем – физически.... Но не удалось им реализовать свой замысел полностью, не по зубам я им оказался. Только нагадить удалось. Правда, по крупному нагадить.

Да, я смог поставить во главе армии Ворошилова. Но не на три поста – на один. И не факт, что на самый важный: нарком непосредственно армией не руководит, он это делает через Генштаб, который пришлось отдать Тухачевскому. А кадры подбирает через единственную тогда академию. Получившую имя Фрунзе, но оказавшуюся в руках не его, Фрунзе, ученика, а в руках сподвижника Троцкого, лесника-недоучки^>106. Большого специалиста по подавлению восстаний, взятию заложников, публичным расстрелам… Тот еще знаток военного дела, но – неколебимый борец за дело мировой революции.

Всех их в тридцать седьмом к стенке поставили: и Тухачевского, и Эйдемана, и прочих Якиров-Уборевичей… А потом и других – Блюхеров, Корков, того же Бубнова – для порядка. Лишь в тридцать восьмом появилась возможность заняться армией всерьез. Двенадцать потерянных лет – вот чем была для страны смерть Фрунзе.

А в личном плане… Он мог мне и другом стать, уж больно похожи наши биографии. Соратнички этого никогда не понимали, они все больше на классовое происхождение смотрели. Что им с того, что этот человек все дореволюционные годы в России боевыми организациями командовал: сам стрелял, в него стреляли, каторги, одиночные камеры, смертный приговор… Что у такого может быть общего с жившими без риска соратничками? Кроме партбилета, конечно? А вот со мной, чрез строй прошедшим, с Котовским… Я это понимал еще до назначения Фрунзе, они и перед смертью вряд ли что-то поняли.

Cui prodest? Всем prodest, кроме меня. Но все равно на меня эти смерти пытаются свалить: и смерть Фрунзе, и смерть Котовского, и смерть Кирова. Умри сейчас Ворошилов – значит, и это я организовал. Почему я? А кто ж еще! Я ведь псих…. Многие так считают, даже Микоян и то в узком кругу говорит: с конца тридцатых Сталин – "совершенно изменившийся человек: до предела подозрительный, безжалостный и страшно самоуверенный. О себе нередко говорит уже в третьем лице. По-моему, он просто спятил." Смешной человек: если б я спятил, ты бы сейчас не жил. Но живешь – значит есть остатки разума у твоего начальника.

Правда, я не просто псих, я – особый псих, параноик, этот диагноз мне сам Бехтерев поставил. Мне об этом, конечно, не сообщил, но трепался о моей паранойе на каждом шагу. Он вообще много каких диагнозов поставил: Ленину, например, сифилис мозга… И ему в двадцать седьмом диагноз поставили – отравление консервами. Небось, мои присные в эти консервы яду подсыпали… Например, его вторая жена, племянница Ягоды. По моему приказу, конечно: то ли за себя я обиделся, то ли за своего учителя.»

Когда Сталину доложили о поставленном ему диагнозе, он не преминул полистать кое-какую литературу ("словари всякие", раздел "щ6" из его библиотечного классификатора) и имел определенное представление о психиатрии:

«А что – действительно параноик. Оба симптома налицо: "