«Угол падения равен углу отражения, – бывало, повторял отец формулировку известного закона физики, – и если отдаешь зло, не жди, что в ответ тебя будут любить…»

Сам, сам виноват, сам бросил Соню и Джона, сам пришел в эту вымершую деревню, сам нашел, сам хотел ответов, сам поил, соблазнял нищего старика, подбивал, подталкивал, сам отправился в лес, сам проспал – все сам, сам!!!» Голод, какого не испытывал он никогда прежде, ударил, будто дубиной, ноги его подкосились, он сел, не снимая мешка, привалился к сосне, вытянул ноги и руки. «Пить, пить охота, если бы пить, голод не так сказался бы, – он знал это с ранних лет, это было его открытие, – если пить – есть хочется меньше. Но пить было нечего. – Николай вздохнул, он хотел вспомнить, когда пил в последний раз и не мог. Кажется вчера за обедом, после соленой рыбы он отхлебнул несколько глотков из помятой стариковской фляжки, и только.» Вчера.

Он где-то читал, что человек без воды может прожить три дня от силы, а может быть, и того меньше. Стало быть, пошли вторые сутки, как он не пил воды, и значит в его распоряжении, в лучшем случае, сегодня и завтра – и все. В лесу сухо, как в пустыне, в овраге, в котором видел он убитых, была вода, да где он, тот овраг, и разве полез бы он в овраг за водой, разве рискнул бы – нет, только под страхом смерти.

Он вспомнил, как страх смерти равнодушно взглянул на него откуда-то сверху. Как бы там ни было – овраг тот теперь ему не найти, нипочем не найти, и не надо. Надо идти, во что бы то ни стало идти дальше на юг, то и дело выправляя маршрут, на юг, на юг, что бы ни было! Там река.

Николай рванулся, он хотел встать на ноги – голод, тяжесть бесчетных пройденных километров прижали его к земле, он сбросил с плеча веревку, отпустил горловину мешка, сунул руку внутрь, пошарил, сухари нашел не сразу, найдя, разломил на ладони, бросил в рот острые осколки, принялся сосать. Он не чувствовал вкуса, вкус пришел погодя, хлеб черный, черствый, когда-то мягкий, душистый, теперь сухой, как кора, набухал во рту, будто оживал, превращаясь в живительную кашу. Еще, потом еще. Силы возвращались, в животе заурчало, эх, запить бы!.. Наконец во рту сделалось сухо, слюна, вся влага была высосана сухим хлебом, последнюю горсть смочить было уже нечем. Николай проглотил сухое, ощутив плотный ком в пищеводе, глотнул еще раз, протолкнул глубже, потянулся, завязал мешок, оттолкнувшись от дерева, резко встал. Скоро начнет валить в сон, как всегда после обеда, даже если этот обед ничтожен, даже если скуден и мал, все равно качнет, все равно захочется лечь, полежать, посидеть, отдохнуть.

Нет!..

Нет.

Нельзя.

Никак нельзя.

Он шел и шел, и солнце садилось, и лес не кончался.

Он никогда не кончится, этот лес, потому что это не лес, а наказание божье за любопытство, за мальчишескую глупость и непослушание. Как трудно было добраться до Байкала, оттуда – до старика, как тяжко было уговорить Ивана, как мучительно, словно кто-то терпеливый и умный все время подсказывал ему, Николаю: не лезь, не надо, не ходи, не ищи, забудь!

Да он не слушал.

А ведь была мысль и не однажды – бежать, бежать отсюда к Соне, к ней, к ней, черт с ним, с этим народом, бог с ним!!! Подыхай теперь, пропадай, чего добился, чего доискался, нашел что?! Могилу? Стоило за этим переть в такую даль – нет, не стоило, не стоило даже начинать, затеваться, глупо было, смешно и глупо ему, городскому, лезть в дремучий лес, лезть с упорством носорога, толкая перед собой пустую, бессмысленную идею найти, сыскать народ, которого нет.

На юг, на юг!..