Потом было много всего, особенно проблем. Было непросто собирать по крупицам гордость и возводить вокруг разбитого сердца стены, тем более когда организм наотрез отказался принимать пищу и довел себя до истощения. Было сложно, но я все поняла.

Я больше ни разу не побеспокоила Егора.

Чего я не понимаю теперь, так это почему он мучает мои губы, выворачивая наизнанку душу и заставляя переживать самые темные кошмары снова, а я сама, вместо того чтобы оттолкнуть, подаюсь навстречу и позволяю его языку проникнуть в мой рот, чтобы целовать, целовать, целовать…

Вместе с возбуждением от его посасывающих движений и зубов на моей нижней губе приходит холодная трезвость, которая с размаху лепит пощечину. Я отталкиваю Егора от себя, чтобы вздохнуть – кислород полезен для работы мозга. Толкаю его в грудь, хотя легче было бы, наверное, крейсер сдвинуть.

Губы Егора красные, и на них моя слюна. Глаза блестят, зрачки расширены – кажется, съели всю радужку. Волосы чуть взлохмачены так, что кудри падают на лоб. Я боготворю и ненавижу эту картину, потому что, уверена, не сотру ее из памяти без заклинания забвения.

Егор что-то говорит, но я не разберу – в ушах шумит, долбит давление.

– Что?

– Мы взлетели и все еще живы.

Что?

Когда мысль простреливает висок, я тянусь к окну и, приподняв шторку, вижу бескрайнее голубое небо. Мы взлетели? Да мы, черт возьми, летим! Боги, из груди через горло вырывается то ли всхлип, то ли вскрик.

– Анют, принеси нам шампанского, – я слышу насмешку в голосе Егора, когда тот обращается к стюардессе, и вновь оборачиваюсь к нему. Он кажется мне еще красивее и мужественнее в свете того, что мы живы. И почему я сразу не заметила свежий шов у него над бровью?

– Больно? – спрашиваю невпопад.

Он в ответ мне хмурится, будто не понимает, а я очень осторожно касаюсь кончиками пальцев его лба и аккуратно провожу над ранкой. Какое мне шампанское? Я и без того будто пьяная. Это все страх в бурной смеси с адреналином – они поджаривают мозги. А еще страсть к жизни и осознание того, что я жива – ну хотя бы на полтора часа горизонтального полета.

У меня по-прежнему слезятся глаза, горят щеки и дрожат руки, но я чувствую себя гораздо лучше, почти хорошо. Я чувствую себя полной жизни, а вот Егор, напротив, кажется мне каменным изваянием. Даже сейчас, когда, трогая его кожу, я получаю мелкие разряды тока, он ничем не выдает эмоций. Он будто бы обладает окклюменцией, помните эту штуку из Гарри Поттера? Когда твои мысли и чувства спрятаны за стенами, бесконечно высокими стенами, и никто другой не может добраться до них.

– Могу я помочь вам выдвинуть столики? – прерывает нас не очень милая Анюта, которая взглядом облизывает Егора с ног до головы и не обращает никакого внимания на меня.

По сути, мне тоже на нее плевать, но я одергиваю руку и отворачиваюсь к окну. Почему-то сейчас белизна пушистых облаков успокаивает мое бушующее сердце, а не учащает пульс, как один сексуальный пилот.

Когда Егор вручает мне бокал, я делаю пару глотков и вдохов-выдохов, он же попивает простую воду, задумавшись о чем-то, – само спокойствие. Ничего не напоминает мне о пережитом стрессе, только губы пекут, но я подумаю об этом потом.

– Зачем ты летишь в Москву? – почти ровным тоном спрашиваю я. Голос не дрожит, что заметно радует.

Я отпиваю еще шампанского и выдавливаю из себя улыбку.

– Медали за отвагу получать, – усмехнувшись, отвечает Егор, а я даже не сержусь на него за эти шуточки.

Зависаю на его губах, потому что они то и дело манят мой взгляд. Это ненормально так откровенно пялиться, я знаю, что невежливо, и вообще…