Ещё были группировки писателей-геев и писателей-натуралов во главе с критиком Вячеславом К., который был как бы на моей стороне и хотел спасти от поваров и геев. Но сделать он это собирался следующим способом. В магазине под моим домом работал его человек. Я должен был обратиться к нему за помощью, и тогда он кастрирует меня, поможет принять ислам и эмигрировать в какую-то среднеазиатскую пустынную страну, где никто меня не достанет.

Последней ночью накануне обращения к врачу я жёг картины порнографического содержания, собирал вещи, выбрасывал «компромат». Мне грезилось, что вот-вот придут люди от узбекских поваров, устроят «шмон» и убьют меня, если им что-то не понравится.

Я ночью позвонил маме, которая жила в соседнем доме, и сказал, что мне угрожает опасность и я срочно переезжаю к ней. Она очень испугалась. Утром они с Вовой отвезли меня в институт Бехтерева, где в это время находился заведующий дневным отделением нашего ПНД. Он взял меня под крыло и, поскольку мы сами пришли и я хотел и просил помощи, определил меня туда же, откуда я полгода назад выписался, – в Петроградский ПНД.

Мама, как умела, ухаживала за мной, продолжала снабжать меня деньгами, вполне достаточными для сносного существования. Ей было непросто. И она, и Вова были напуганы и растеряны, врачи не могли дать точных инструкций по уходу, да и возможно ли такие дать? Вова первое время спал рядом с моей кроватью, чтобы я никуда не ушёл. Я со стонами просыпался и опять уходил в тяжёлое нейролептическое забытьё.

Несмотря на такую поддержку близких, я чувствовал себя брошенным и тотально одиноким. Обида на друзей ожесточила меня и отравила моё восприятие.

К тому же мне только предстояло пройти все ужасы и важные моменты сепарации[3]. До болезни я был глубоко захвачен материнским комплексом, и опознал его только во взаимодействии со своим аналитиком.

В ПНД меня ждала встреча, которая оказалась судьбоносной.

Заведующий дневным стационаром Леонид Яковлевич Либин вошёл в кабинет главного врача и улыбнулся. Его улыбка была лучшим антидепрессантом. Она не просто поднимала настроение, она внушала твёрдую уверенность в том, что рядом с ним хорошо и безопасно.

Это было моё второе посещения здания в Татарском переулке. Я приходил накануне, еле соображая, что происходит. Был конец рабочего дня, на этаже оставалась только дежурный врач. Она дала мне маленькую таблеточку и попросила прийти завтра с мамой. Мы пришли.

Ночью, я наконец смог уснуть и чувствовал себя более-менее. Мама спросила: «Может быть, ему надо в больницу. Клиника неврозов, говорят, хорошая». Леонид Яковлевич парировал: «Ну что такое клиника неврозов? Вот меня уволят с работы, у меня будет плохое настроение, невроз. Тогда я туда обращусь. Здесь дело посерьёзнее».

Я не сразу понял, как себя вести, что говорить. Главврач спросила:

– Раньше такого не было?

– Нет.

– Мы нашли вашу карточку в архиве…

– Я просто косил армию.

«Голоса» моих воображаемых собеседников прошли, и мне казалось, что этого достаточно. На все вопросы о самочувствии я отвечал, что «всё в порядке». Меня и не трогали.

Чтобы пожаловаться, нужен был опыт анализа, прислушивания к себе, своим ощущениям в теле, переменам настроения и прочее. Я не очень понимал, как действуют препараты, которые мне прописали. Что можно что-то добавить или убрать, заменить одно на другое, и будет значительно легче. Чтобы познать хитрости фармакологии, потребовались годы…

Но речь главным образом не об этом. А о заведующем дневным стационаром Леониде Яковлевиче.

Он был высокий кареглазый и немного носатый еврей. Небольшое брюшко и белый халат придавали ему значительный и одновременно комичный вид. Чем-то он был похож на Гарика Мартиросяна. А ещё больше на доктора Айболита из сказки, такой же солнечный и добрый.