Конечно, всё обошлось без «изодранных шатров», плясок у костра и учёных медведей на цепи, однако зрелище получилось весьма впечатляющим, и почти вся «безумная больница» собралась поглазеть на моих гостей, а Полозов воочию убедился в том, что к нему приехала не какая-нибудь профурсетка из погорелого театра, а многоуважаемая и сведущая в своём деле сивилла, можно сказать, высокого ранга специалист. (И всё-таки, как много в любом, даже таком странном деле могут значить антураж и умение пустить пыль в глаза!)

Несмотря на наше мимолётное знакомство, Тамара меня не забыла. И дело было не в той «копеечке на хлебушек детям»: с годами я понял, что принял участие в каком-то необычном обряде, особом ритуале общения её народа, – это всё равно что потереться носами у маори или показать друг другу язык у тибетцев.

Тамара с тех пор мало изменилась – только её черные с проседью волосы стали совсем седыми, и прибавилось морщин на лице. Я не мог похвастаться тем же: как правильно заметил Малик, годы берут своё. Однако цыганка сразу же узнала меня среди пациентов клиники. С минуту она всматривалась в толпу через решётку ограды, приложив к лицу сложенную козырьком ладонь, а потом радостно помахала мне рукой.

Встретив старую цыганку, я испытал щемящее чувство тоски по молодости, по прежней жизни, полной нелёгких забот, но всё же такой простой и счастливой. Тамара что-то говорила мне о семье – о детях, внуках и правнуках. Правда, пока мы поднимались по лестнице и шли по коридору, ей не хватило времени чтобы просто перечислить по именам своё потомство по прямой линии. А мне нечем было похвалиться, и в ответ на вопрос, как случилось, что я оказался в больнице, да ещё под присмотром полиции, я сперва отшутился: дескать, настоящая гадалка и так всё прочтёт по картам, – и про дальнюю дорогу, и про казённый дом.

Но потом мне всё-таки пришлось остановиться чтобы поведать о скорбных событиях последнего года жизни. Тамара была потрясена: цыганка застыла напротив с таким видом, как если бы она, идя знакомой с детства дорогой в российской глубинке, неожиданно упёрлась в подножие Китайской стены. Она как-то видела меня вместе с Лизой и чуть не до слёз умилилась нашим идиллическим отношениям. И теперь старая гадалка растерянно смотрела то на меня, то сквозь меня, словно ища какую-то точку опоры в окружавшем нас воздушном пространстве.

– Ладно, Тамара, – наконец сказал я ей, – что сделано, того уже не изменить. Лиза умирала у меня на руках, сильно мучалась. Что мне ещё оставалось – просто обнять её и плакать? Или бежать куда глаза глядят? Она сама меня об этом молила – не словами молила, а взглядом. Попросить она не смогла бы – не потому, что боялась смерти, а потому, что знала, как тяжко мне будет принять на себя такой грех. И поверьте, мне это решение нелегко далось – я потом буквально умом тронулся от горя, потерял память – потому и лежу здесь. Но я сделал то, что должен был сделать. Больше скажу: если бы мне довелось это пережить ещё раз, я сделал бы то же самое.

Тамара потрясла головой, подняла руки к вискам, потом прошла несколько шагов по коридору.

– Не знаю, что и сказать тебе… Старая я стала совсем, в глазах всё плывёт и двоится… Выходит, ты свою жену дважды похоронил?

– Да, и в прямом, и в переносном смысле слова, – ответил я, имея в виду эксгумацию тела. – И давайте больше не будем об этом. Тяжело мне такое вспоминать, рана в душе вряд ли когда-нибудь заживёт.

– Ну, пойдём тогда к твоему другу. Он меня ждёт, а за тебя твою судьбу теперь другие люди решают.

Полозов отнёсся к гаданию весьма серьёзно и не поскупился на аванс.