– Лучшие времена прошли. Оставаться здесь – это тупик. Здесь мы все перережем друг друга или нас передушат цепные псы Дуче. Ни черта мы здесь не заработаем. Надо ехать в Америку.

Начинались тридцатые годы. В Америке царствовал Аль Капоне.

– Но в Америку нельзя ехать без денег, – возразил Сержо, самый старший.

– Верно, – согласился Фернандо. – поэтому сначала мы возьмем их здесь.

И они сумели с большими деньгами удрать вчетвером в Америку. А потом с еще большими деньгами – вернуться домой. И отомстить за отца. И стать первыми на Сицилии. И с совсем уже огромными деньгами, полученными благодаря войне и послевоенной разрухе – снова рвануть в Америку. А там выгодно и хитро вложить их и приумножить. И как-то незаметно подкрались уже пятидесятые годы, даже вторая их половина. И Фернандо вдруг сказал: ша. Почему он так сказал? Да потому что был не дурак. Потому что появилась редкая возможность отмыть несколько сотен миллиардов долларов и выйти из игры.

А игра уже надоела. Надоела так, что от нее мутило. Мутило от крови, от трупов, заделанных в бетон, от детских пальчиков, высылаемых по почте, от изнасилованных девочек, от полуживых наркоманов с черными кругами вместо глаз, от подвешенных за единственную ногу инвалидов, от распухших утопленников и разбрызганных по стенам мозгов… Ша, сказал Фернандо и вышел из игры. Вышел так, как, наверное, еще никто и никогда до него не выходил. Его просто не стало. Совсем не стало. Вместе с братьями и вместе с деньгами.

Через два года в Майами появился Фонд Базотти. Внаглую. Под той же фамилией. Учредителем его был только один из братьев Базотти – Фернандо. Об остальных трех больше никто и никогда не слыхал.

А была и еще одна причина, побудившая великого Фернандо выйти из игры. В апреле пятьдесят седьмого у него убили единственного сына – двадцатитрехлетнего Марио. А примерно за какой-нибудь месяц до смерти у отца с сыном состоялся такой разговор:

– Отец, а ты никогда не думал бросить это все и начать новую жизнь?

– Чтобы замаливать грехи перед Всевышним?

– Можно это и так назвать, но ты же знаешь, отец, я никогда не хотел стать священнослужителем, и тебе вовсе не советую уходить в монастырь. Просто мне кажется, что твои деньги могли бы послужить доброй цели.

– А ты знаешь добрую цель в этом мире?

– Мне кажется, что да, отец.

– И это не служение Богу?

– Нет, отец. То есть, конечно, это служение Богу. Но не только. Это еще и служение людям. Людей можно спасти, так мне кажется. Надо только оградить их от зла. Надо остановить бандитизм и произвол властей во всем мире. Для этого нужно совсем немного. Собственно, всего две вещи: деньги и сила. У тебя, отец, есть и то и другое. Просто нужно это делать одновременно во всем мире. Нужно навести порядок.

– Постой, постой, Марио. Мне кажется порядок в этом мире один раз уже наводили. Капитально так, с размахом. И ты же помнишь, я лично знал Дуче… Лучше бы я не знал его… Ты что же, хочешь, чтобы все мои деньги были потрачены на новый фашистский режим, только теперь уже во всем мире сразу?!

– Если хочешь, отец, можешь назвать это так, но пойми, международный фашизм – это уже не фашизм, международное гестапо – это уже не гестапо, сегодня самое главное – объединиться. Хватит грызть друг другу глотки по национальному и религиозному признаку. Давайте наведем порядок и будем жить в мире и благоденствии. Это очень просто, отец. Надо только, наводя порядок, никогда не убивать людей. Надо это взять за правило. Для этого понадобятся деньги, очень большие деньги, отец, гораздо большие, чем для того, чтобы людей убивать, но у тебя они есть. Ты должен успеть потратить их с умом. Бог-то простит тебе всю кровь, тобою пролитую, а вот люди… Подумай о людях, отец.