Когда они бежали из лагеря домой, в поселке вечером детей на улицу не пускали.

Так и в тот вечер. Родители пошли на день рождения в субботу и попросили маму Сахно, чтобы Светка переночевала у нас.

Я, конечно, уважаю своих родителей, но допустить такое это значит пустить лису в курятник.

Печка еще не догорела, там гуляли синие огоньки, а она торопила меня закрыть заслонку. Как будто собиралась красиво погибнуть вместе, чтобы вся школа только об этом и говорила.

Она не настаивала. Ее лицо у раскрытой дверцы было просто малиновым. И глаза неподвижно смотрели на истекающие светло-алым соком огня формы поленьев.

Глаза у Светки были зеленые. Мне пришлось не согласиться с прежним своим отрицанием: она была по-другому, чем Потокина, женская.

Но я ждал, что она придумает.

Потокина была готова к выполнению заданий, а эта что-то готовила сама. Она как будто была, как на уроке химии – постоянно перемешивала одно с другим. Я был для нее самым необычным материалом.

Если бы я разбирался, то Светка с большим наслаждением раскрутила бы меня гаечным ключом, как велосипед. А так – печка догорела окончательно, мы поднялись на затекшие ноги и Светка сказала:

– Я закрываю, – и она задвинула заслонку (или заслонила задвижку – так я тут же сказал ей, от чего она чуть не потеряла сознание). – Пошли.

– Куда?

– Ложиться спать.

– Еще рано. Я хочу порисовать.

– Там порисуешь.

– Где?

– В постели.

– Там неудобно.

– Я помогу.

Я с удивлением посмотрел на нее. Даже Потокина не смогла бы сказать так красиво.

– Ты в моей кровати не поместишься, – сказал я.

– Мы ляжем на родительской (ей постелили на полу).

– Они заметят.

– Я снова всё расправлю. Скажем – баловались.

Я был просто в восхищении! Она была значительно интереснее Потокиной!

– А для чего нам ложиться вместе? – спросил я.

– Чтобы ты не боялся.

– Тебя?

– Нас.

Мое детское сердце было покорено. В дальнейшей жизни я уже не встречал такой собеседницы. Я потянулся снизу поцеловать ее. Она села на стул, по-хозяйски поставила меня между ног и по-настоящему поцеловала меня.

– Тебя уже, оказывается, попробовали, – сказала Светлана ревниво. – Неужели Лерка?

– Я ей рассказал Декамерон.

– Это что?

– Книга. Давай я тебе прочту.

– Не надо. Лучше расскажи.

– У одного сеньора была распутная жена…

– Давай лучше лежа.

Дальше было так: я рассказывал, а она показывала.

До сих пор я помню наши трудные и мучительно-сладкие уроки. Ее светло-алые глубины тела сочились огнем. Я наконец понял, что всё, связанное со стонами и рыданиями женщин у меня есть – это писька, которую я использую пока только в одном предназначении. Всему свое время.

Одной из первых поездок с Майрамом Николаевичем была поездка на всесоюзный пионерский слет в Москву на зимние каникулы. Я был избран на долгие годы вперед сначала от Амурской области, а потом от всех последующих.

Иногда я пугался по ночам, что лишусь своего дара, не смогу говорить интересно. Но наступало утро и я был неисчерпаем, как родник у Кислицыных. У них прямо у крыльца била жилка ледяной воды.

Мне только мешало, когда среди слушателей не было ни одного умного человека.

И дома я не мог говорить интересно, потому что мама с папой посмеивались над моими успехами. Они любовно считали меня маленьким обманщиком. Ничем я не смог в дальнейшем их переубедить. Они так и скончались в полной уверенности, что родили жулика.

На слете в Доме Советов у Театральной площади мне дали текст речи.

Я прочитал и сказал, что это скучно, я лучше сам. Майрам Николаевич приготовился взять меня за ухо (делал это до седьмого класса, пока его не сбила машина), но московский смешливый дяденька с пионерским галстуком вдруг заинтересовался и сказал, чтобы я попробовал сам.