А сейчас можем посидеть на одной скамейке. Вот, добрались живые, можно подержать руку в руке, можно отсюда, зрачками, трогать руки отца, выцветший плащ, лицо, расплывшееся в свете, прикрытое веками. Через порог, через открытую дверь, сидя на одной скамье, можно обтрагивать голову вернувшегося каторжанина. Можно встретиться.

•••

– А кто был художник, который любил Вас, и Вы любили его? – я вспомнила перчатку Ромео в первой встрече.

…

– А какую живопись он срабатывал?

…

– Абстракционист.

– !!… Абстракционист? Опупеть! В пятидесятые-шестидесятые годы? Как можно? А-а… откуда он? кто?

– Из Белоруссии.

Из Беларуси да в Петербург, да с абстрактной живописью!

Вот уж воистину инородец!

– Мы расстались. Он пил. Я уговаривала: ты должен найти хорошую русскую девушку, сильную, с талантом терпения. Она тебя выдержит. А я не умею, я – еврейка. А он мне: «Ты? Ты? Это я здесь еврей!» И плакал, и стучал кулаком себе в грудь. Мы оба плакали. Я его уговаривала. В последний раз плакали долго, всю ночь. И расстались.

Ай-ай, из Беларуси да в Питер-Ленинград после войны, блокады, чисток… вымерзший, вымерший, – да выживать? да ещё аб-страк-ционисту? Хлеще, чем сионист! Попасть – и запропасть. Правильно бил себя в грудную клеть, кричал: «Я, я здесь еврей!» Она всё-таки обустроена: лектор, степень, и Эрмитаж, и книги. А он? – из Беларуси да в Питер! да в аб-стракт-страх! -ционисты, слово-то какое страшное! Воистину перескок из огня да в полымя, из ниоткуда в никуда.

•••

– А что стало с его живописью, с работами? – думала, питерские бульдозеры растолкли и спихнули в свалку. Ан нет! Самуэла говорит: совет искусствоведов Русского музея приобрёл его работы и запер в спасительную тьму престижных своих подвалов без края и конца. Там их охраняют для вечности обученные, специализирующиеся на крысах коты, чтобы крысы не изгрызли искусство.

В Петербурге не сойтись им снова.

•••

В сезон борьбы с космополитами отставленная от аспирантуры, от египтологии, Матье и Эрмитажа, она кружила по пригородам в поисках работы, чтобы прокормиться. В одной больнице не только не отказали сразу, но с анкеты, где всё сверхсомнительно, заведующий перевёл взгляд на неё и попросил, робея:

– А Вы не могли бы работать медсестрой?

Видно, позарез, позарез было нужно, и словечко «египтология» померещилось ему в соседстве с онко-фармако-геронто-ольфато- и другими логиями. Но Самуэла не решилась. Вспоминая растерянность начальника больницы, улыбается. В конце концов в крошечном гончарном производстве её взяли расписывать глиняные мисочки и горшочки. Пальцы внучки Самуэля пригодились. Её росписями были довольны. Их раскупали. Она прижилась до новых времён, пока не ударил гонг. Фараона марксизма-ленинизма уложили в ступенчатую пирамиду на главной площади. Эрмитаж, кафедра египтологии и Матье разыскали её и вернули в лоно мировых древностей.

Ай! со мной тоже так было, я проходила этот жар, опьянение, уносящий восторг. Да-да, точки схода над открытыми, как Колумбу Америка, книгами, окрыление под их парусами и метка судьбы, счастливое попадание именно в этот момент. О, как вы подгадали, как вычислили меня, мои кварки, родненькие мои частоты, – оттуда, из сверхзвуковой, сверхсветовой беготни в беспечности-бесконечности! И вот примчались, проноситесь через меня, нет-нет, уносите за собой, я с вами, кварки-шкварки, сути мои!

Да-да, в почитаемой читальне, под зелёной лампой, за столами бывшей Румянцевской, да-да, здесь точки первых схождений, ворожба фараоновых гимнов, их можно читать (о «Песне песней» и Давидовых озарениях мы тогда и не слыхивали); имя дерзкого стёрто с памятных глыб и саркофагов, а новая столица, встав из ничего – в пустыне (как град Петра из болота), провозгласив, что Бог един и нет другого кроме него, – сгинула, проклята и засыпана песками, не продержавшись и поколение. Знаки царя-еретика раскрошены в пыль. Стерилизация земной поверхности завершена.