Скопом прихлынули бабцы из муниципалитета. Хитрован подобрал комиссию, горсоветскую; он и на иврите, он и по-русски. Соцслужители текут мимо вещи, не касающейся до дела, отставленной за ненадобностью, пока решат вопрос, куда её деть, – мимо Самуэлы. Перетекают за угол, где кончается стена и кушетка, там наверно спальня, там не видать и не слыхать. Хитрован сопровождает их, весь в улыбке почтения и удовольствия от предстоящей деятельности. Хозяин квартиры в Америке, хитрован заместитель и устроитель местных сделок.

И вовсе не прижата она к стене, а удобно устроилась, подобрав ноги, сама с собой и с книгой. После кто-то из эрмитажной тусовки мне скажет, что хайфский водитель, торопясь, сбил её на пешеходной дорожке; с тех пор, выбравшись из больницы, она прячет ноги.

Перемещаться? Куда?

– А куда?

– Не знаю. Это решает комиссия.

– Eso es!10 – в терминах испанской маэстры, когда разворот, взмах, который искали, наконец достигнут.

– Самуэла, Вы согласны продолжить свидание во дворе?

Она согласна. Спрашиваю у дежурной надзирающей разрешение вывезти Самуэлу со всеми предосторожностями и проверками во-он туда, к кустам и дерева́м. Мне разрешают. Раздвигаю стекла, проверяю зазоры, по дощатому настилу вывожу коляску.

Воздух, воздух, воздух.

Мы одни в необозримом дворе с рваными плитами, растущей живизной и небом. В сумке юбка (про запас, вдруг вынырнет шанс?), туфли (сорок гвоздиков вбиты в носок и в каблук), шаль с бахромой попроще, помельче (на всякий случай, вдруг распляшусь), и бахромой здесь никого не хлестну.

– Сейчас отчитаюсь, на что ухлопаны три месяца жизни в Испании.

Продеваю в растянутое жерло юбки ступни и за ними всё ближнее к земле, вжимаю бёдра; вот и втянуты в набедренный панцирь, облёк матово, туго; теперь двину их враскачку к новым пробам, посмотрим, как смотрятся, как шаги перетягивают их вперёд, наружу. За ними и сама, владычица своих владений, двинусь со всем воинством корпускул моего cuerpo.

– Нет сигирийи11. Нет Малера! – говорю. – Придётся под тра-ля-ля.

Нащупать ритм. Разминка. Руки в брюки, т. е. в карманы, т. е. прижаты к спуску бедер, и, вздёргивая плечиком, походочкой «выходим мы на дело» прохаживаюсь. Самуэла усмехается.

– Цыпленок жареный, цыпленок ва́реный…

Так, уже погорячее, руки нашаривают в карманах, напрягаясь безвыходно, предвкушая, туже ужимают бедра; локти ворочают округу.

– Пошёл по у-у-лицам гуля-а-ть!

Тут развернуться и выказать, кто вышел на дело.

– Его пойма-а-ли… – (протяжка) – арестова-а-ли…

Ай, предвкушение грохнулось, лужа обширней, чем дельта Нила. Локти скручены, не шевельнуть. Чеканю приказно лесенкой Маяковского:

– Ве-ле-ли пас-порт по-ка-зать!

Руки узника натуго за спиной; пробы мычать от утробных низов до верхнего писка; после некуда податься. И с высей сиплых высот разлиться – э-эх, поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, – по воле волн:

– Э-эх, нани-нани-нанина́, – тут и ночка тёмная, и костёр догорает, и табор кочевой. Главное, растягивай любимое «нанина́» до потери разумения; так инвалиды растягивали гармошку в общих вагонах после второй мировой.

Теперь самый раз взять разгон, и пусть заносит куда стопа не ступала, и вдарить sapotado12 сапожка́ми-каблуками-гвоздиками, айда на выход к выходкам; а прорвёт паутинки путаниц и сумятиц взаимопребываний на земле – так пребудет потреба жить, а с ней как Бог на душу положит, никуда от неё не деться.

Cuerpo фламенкует. Поворот грудной клети, пальцы замешивают эфир, он загустевает, вся округа идёт в замесь, токопроводна. А могучие плясуньи Андалузии, разворачиваясь, надвигаются на певца, вот-вот встрянут в содрогающуюся гортань; а согнутый гитарист терзает взбешённой кистью гитару. Прочь от наличности, налепившейся с начала дня, за горизонт, сквозь нагретый воздух Хайфы, без адреса, в беспредельность.