На белизну стен времён, когда Британия была империей, навешаны бумажные и тряпичные поделки. Командные голоса и перебежки персонала туда-сюда. Экран ТВ ярко и энергично, как брандспойт, исторгает что-то беспрекословно убедительное. Звук отключён.
На силуэтах, осевших в инвалидных креслах, осела немота. Движется и окликает друг друга издалека только обслуга, все деловые, заняты, спешат и всегда мимо – евреи, арабы, «русские» последней волны, рванувшие от разора и разбоя своей империи.
Ищу. Не вижу. Спрашиваю пробегающих. Указывают: там, в коляске, спиной ко входу. Не приближаюсь, боюсь.
Обхожу по стеночке. Самуэла?.. Ой, кажется, она. Ой, а что сейчас скажу? Как начну? Ах да, я же так и не спросила тогда насчёт Каирского музея, была она там с какой-нибудь делегацией? – все-таки египтологиня, а СССР всегда дружит с Египтом. Переминаюсь у стены, всматриваясь и раздумывая: хотя уже столько лет израильтянка, но что она думает насчет Эхнатона? – всё-таки первый монотеист, предтеча Моше, за что и растёрт в пыль, и самый знак его, имя стёрто с тройных саркофагов в царских регалиях, один в другом, священных матрёшек Египта… и со всех глыб святилищ, тайных и явных. Ни крупинки от него, фараона, не осталось.
А как поразили раскопщиков рьяные рытвины в камне – вырвать, выщербить все касания, упоминания о касаниях. Так нашу плоть растирали ненасытно до дыма в небесах в прошлом веке. Но гимны, дыхание в иероглифах, занесённых песком, остались. Как мне осталось-досталось дыхание Осипа. Осип задыхался, знал, что предстоит, но успел, дохнул и в нас вогнал, вдохнул своё дыхание. «На стёкла вечности уже легло моё дыхание, моё тепло». Нет, не на стёклах – в нас, в нас его дыхание.
А может, просто почитать ей Осипа? Но как же «телесный отчёт», и в сумке юбка на всякий случай… Нет, сначала спрошу тейп, поставлю диск.
Охваченная свистопляской, вернее, паникой соображений, обхожу бочком указанный силуэт в кресле на колёсах. Кажется, она, она… Нет, сперва подготовлюсь, узнаю про тейп, тогда прояснится, как действовать. Кого спросить?
Работники в белых, как в больнице, блузах и халатах проскакивают, отбиваясь от потуг обратиться к ним сосредоточенно-стремительным «меня вызывают…», «я на третий этаж…», не оборачиваясь на ходу. Постояльцы кто дремлет, кто проговаривает что-то соседу или сам себе, сидя вокруг гладких круглых столов; усилия их просьб из-за неудобств телесных или иных вязнут в вязко-бессвязной вате; здесь всё бело, вяло, всё одно, проваливается на дно высоченного зала прежних времён.
Нужно протоптать тропку всей ступней. Первым делом разыскать тейп, ему положено быть в таких заведениях. Затем раздобыть пластиковый стаканчик, попить, очухаться от жарищи, а то совсем зачумела, пока высматривала «Взоры ветра». Тогда соображу, что к чему.
Спрашиваю у пробегающей.
– Тейп? Есть.
– Где?
– Спросите у главной дежурной, вон там.
Ага, в дальнем конце тупик и стеклянная будка. Несусь вдоль гладких столов и окон, стеклянных врат к роскошной пустоте двора, где что-то вьётся, густеет, цветёт до самой решётки вдоль боковой улицы.
Главная дежурная, отгороженная стеклом (зачем будка?), сразу говорит, что пошлёт за тейпом, работник сейчас на втором этаже, но его вызовут.
Теперь за водицей в туалет. О, радость, к стенке пришпилен набор разовых стаканчиков. От водицы в голове прояснилось. Вдоль белейшей стены с поделками (клейки, лепки, вязаное, шитое, печатные ячейки раскрашены цветным карандашом) иду к Самуэле. В этом учреждении пальцы клеят, вяжут, лепят; работают. Ой, Хагит, не вздумай изымать из сумки шаль! Заденешь! Сшибёшь!