Во время нового приступа лихорадки я разбил еще одну лампу. На сей раз Диана смогла сохранить это в тайне от консьержа. Подкупила горничных, чтобы те не убирали в номере, а вместо этого через день оставляли у двери чистое постельное белье и забирали грязное. Им незачем было видеть, как я мечусь в бреду. Последние полгода местная больница ломилась от пациентов с холерой, лихорадкой денге и ССК человека. Мне вовсе не хотелось очнуться в карантинном изоляторе рядом с контагиозным больным.

– Знаешь, что меня тревожит? – спросила Диана. – Что-то может произойти, когда меня здесь нет.

– Я в состоянии о себе позаботиться.

– Только не на пике приступа.

– Стало быть, тут уж как повезет. Планируешь куда-то уехать?

– Нет, если не считать обычных дел. Но вдруг я не смогу вернуться вовремя? Вдруг что-нибудь случится?

– Что, например?

– Не знаю, чисто гипотетически, – пожала плечами Диана.

Но по тону я понял: никаких гипотез, она знает, о чем говорит.

Расспрашивать я не стал. В нынешней ситуации мне оставалось лишь делать, что велят.

Началась вторая неделя процедуры. Близился кризис. Концентрация марсианского препарата в крови и тканях вышла на критический уровень. Даже когда спадал жар, я не понимал, где нахожусь. Вообще ничего не соображал. Соматические симптомы тоже были нешуточные. Боль в суставах. Желтуха. Сыпь, если словом «сыпь» можно описать ощущение, как будто сбрасываешь шкуру, слой за слоем, пока не останется открытая мокнущая рана. Иногда, проспав четыре-пять часов (по-моему, пять часов сна за ночь был мой рекорд), я кое-как перебирался в кресло у кровати, и Диана счищала с окровавленной простыни чешуйки кожи.

Наконец я потерял доверие даже к моментам просветлений. С вероятностью «пятьдесят на пятьдесят» ясность мышления была иллюзорной, мир окрашивался в яркие цвета и обретал чрезвычайно резкие очертания, а слова и воспоминания крутились в голове все быстрее, словно коленвал дизельного двигателя, ушедшего в разнос.

Плохо. И пожалуй, еще хуже для Дианы: когда я не контролировал себя, ей приходилось подкладывать мне судно. В каком-то смысле она отвечала услугой на услугу. Когда сама она пробивалась через эту фазу, я был рядом. Но с тех пор прошло много лет.

Ночью Диана, как правило, спала рядом со мной; не знаю, как она это выносила. Тщательно соблюдала дистанцию между нами (иногда одного веса хлопчатобумажной простыни хватало, чтобы я заплакал от боли), но меня успокаивало почти неосознанное ощущение ее присутствия.

В самые скверные ночи, когда я метался по кровати и мог больно ударить Диану, выбросив руку, она уходила от меня и ютилась на цветастой кушетке у балкона.

О своих делах в Паданге она мало что рассказывала. Я примерно представлял, чем она занимается: заводит знакомства с корабельными казначеями и судоводителями, приценивается к вариантам транзита через Дугу. Непростая работа. Процедуру я переносил тяжело, но еще тяжелее было смотреть, как Диана выходит за дверь, в потенциально опасный азиатский демимонд, вооружившись одним лишь карманным баллончиком «Мейс» в придачу к личному бесстрашию.

И даже этот недопустимый риск был меньшим злом, чем если бы они нас поймали.

Они – агенты президента Чайкина или их союзники в Джакарте – интересовались нами по множеству причин. Во-первых, разумеется, из-за препарата. И, что даже важнее, из-за нескольких цифровых копий марсианских архивов, которые были при нас. Этим людям очень хотелось вызнать все о последних часах жизни Джейсона, услышать его предсмертный монолог (тогда я был рядом и все записал), допытаться, что Джейсон поведал мне о природе гипотетиков и Спина, ибо этими знаниями не владел никто, кроме него.