– Но ведь он такой терпеливый человек! Он мог работать с температурой под сорок. И никогда даже не лечился.

– Поэтому-то они и решили поторопиться с обследованием.

– И что? Что показало это обследование? Результаты уже известны?

– Да, известны. Ему сделали снимок, рентгеновский снимок грудной клетки. И там… там… просто теперь его направили к другому врачу… – мама безуспешно пытается сглотнуть застывший в горле комок нервов. Ее речь становится почти неразличимой.

– Ну, и что же? Что сказал другой врач?

– У деда подозревают рак. Раковую опухоль в легких. Четвертую стадию, – мама смотрит на меня непонимающими глазами так, словно ищет в них какой-то помощи, словно ждет, будто мои глаза помогут ей опровергнуть все эти подозрения.

– А это очень серьезно? – спрашиваю я, в силу своего возраста даже отдаленно не осознавая, ЧТО мне только что сказали. Нет, я не понимаю. Это теперь, услышь я эти слова, не знаю, что стала бы делать от отчаяния. А тогда… тогда все казалось слишком призрачным и эфемерным. Ребенку не понять и не постичь этой тонкой грани между жизнью и смертью. Между прекрасным миром мечтаний, в котором он живет, и жестокой реальностью, которая всегда подстерегает каждого из нас за углом, чтобы рано или поздно резко появиться из небытия и все разрушить. Разрушить, заставив строить свой мир и его понимание заново. Не оставляя даже фундамента.

– Да, Кристюш, это очень-очень серьезно. Наверное, ему предстоит тяжелейшая операция, безумно сложная операция. Там нужно вскрывать грудную клетку, там переломают все ребра, и потом ему, наверное, придется ходить с искусственными.

– Бедненький. Но мы же, наверное, сможем навещать его в больнице? Носить ему фрукты, витамины всякие? И очень скоро он поправится.

– Да… – неожиданно высоким голосом соглашается со мной мама. Такой голос бывает у людей, которые либо сомневаются, либо врут. – Все будет хорошо. Он обязательно поправится. Просто мы еще слишком мало об этом знаем… Нужно подождать, пока нам все расскажут…

Раздается гром телефонного звонка. Мама долго разговаривает о чем-то с бабушкой.

Я продолжаю сидеть на кухне и пить почти остывший чай. Я думаю о том, что буду носить деду в больницу, когда он будет там лежать, в какие дни недели стану это делать, а еще о том, что нужно непременно дождаться телефонного звонка, который все прояснит.

И правда, ближе к полудню раздается еще один телефонный звонок. Звонок, который раз и навсегда в корне изменит нашу жизнь.

Двенадцать. Двенадцать шагов от спальни до кухни. Двенадцать очень маленьких. Девять средних. Пять больших и размашистых. Он всегда очень сильно шаркал. Я бы никогда не спутала его шаг с чьим-то еще. Он медленно встает с постели, тихо проходит мимо моей кровати, открывает дверь, и из проема бьет слепящий свет. Непривыкшие глаза начинают слезиться, и это явно выдает во мне неспящего человека, но он, кажется, этого не замечает. Он выходит и делает свои привычные девять шагов. Старается не шаркать, и это чувствуется даже здесь, на пыльной кровати, в ворохе старых, пропахших этим домом простыней.

Он заходит на кухню, медленно открывает дверцу кухонного шкафчика и достает банку с растворимым кофе.

Он всегда пьет свой дурацкий кофе. Делает глоток, а затем производит такой звук, какой невозможно описать никакими словами, но который, стоит мне только закрыть глаза, я до сих пор слышу. Пить кофе для него – это процедура, требующая особого сердечного отношения. Временами мне казалось, что он становился очень сентиментальным в эти моменты. Тогда, когда пил кофе. Кажется, с таким трепетом он относился еще только к заливанию в зажигалку бензина. О, да, это важнейшая составляющая его жизни. Аккуратно открыть клапан и залить бензин. Что может быть романтичнее?