Довольная почтальонша вылетала из квартиры, а бабушка ещё раз пересчитывала деньги, прятала большую их часть в комод под полотенца и говорила мне:

– Вот они, трудодни-то колхозные, сказались: сорок один рупь. Палочки на стене коровника рисовали. День отработала – палочка. Вот и пенсия такая.

После этого бабушка собиралась и уходила. Я знала, что она принесёт сегодня в дом: обязательную пачку соли, кусок хозяйственного мыла и, возможно, очередную белую коробочку, которую она достанет из сумки почти с порога, даже не сняв пальто. Я подбегала, целовала ее в щеку и спрашивала:

– А кто там, бабушка?

– А ты открой и посмотри. Только осторожнее, не разбей. Береги, это настоящий фарфор. Будет тебе память о бабушке.

– Я не разобью, я знаю, осколки могут залезть под кожу! Даже можно умереть! – деловито отвечала я и бежала скорее в комнату.

Ставила коробочку на стол, развязывала тугой узел бумажной бечёвки неловкими детскими пальчиками, открывала крышечку – и ах! – доставала завёрнутые в бумажки фигурки новых зверушек.

Как же я им радовалась! Все они были беленькие, но разные: и матовые – тёплые, и шершавые, и блестящие – прохладные, и просто гладкие. Я могла часами разглядывать их нарисованные золотом или синью глазки и ушки. Выпускала их гулять в волшебный лес, состоящий из трёх маленьких пластмассовых ёлочек. Я кормила их из тарелочек, сделанных из фольги разноцветных молочных крышечек. Я рисовала для своих фарфоровых друзей моря и дворцы на грубых, ворсистых альбомных листах… Так пролетело почти полгода. Я думала, что это будет длиться всегда. Но вскоре произошло событие, которое разрушило этот нежный и чистый сказочный мир.

В тот день к нам из Ленинграда приехал фронтовик Ваня. Дедушка встретил своего родного брата очень тепло, но почти сразу ушёл на работу, в ночную смену. Так толком и не поговорили, чуть посидели за столом, обнявшись, и тут же расстались. А бабушка проводила мужа и осталась с гостем, чтобы вспомнить «те годы» и поведать о том, как было голодно и холодно:

– Да почти как в Финскую и было, когда Фёдор погиб, мой первый муж, отец моей старшей дочери.

Потом рассказывала, как они ждали каждой сводки и, затаив дыхание, слушали Левитана, у которого был богатырский голос. Как еле дождались Победы. Как в сорок пятом же году родилась «вон, ее мать». Как в сорок седьмом, зимой, их обокрали и вынесли из тесной бараковской комнатёнки буквально всё, вплоть до ящика с обувью.

– А я чего, – вздыхала бабушка, – зашла, все поняла. Как не понять, когда пусто. «Ах, ах» – и в роддом.

И поэтому сынок родился недоношенным и слабым. Он умирал, а врачи советовали не кормить мальчика грудью. Она не поверила. И понесла малыша к медицинскому светиле. В тот день было очень холодно, несла его в отрезанном от старого полушубка рукаве. Отдала профессору припрятанную на черный день золотую «николашку». И все для того, чтобы услышать то, что она и безо всяких профессоров знала. Что материнское молоко – это спасение для ребенка.

– Шла обратно, уж ругала себя, ругала. А что толку? Своими руками отдала деньгу, не вернешь. Выжил мой мальчик, слава тебе господи. Молоком его кормила, молоком же ему и в нос, и в глаза прыскала…

Дед Ваня молчал.

А я возилась под столом со своими игрушками и делала вид, что ничего не слышу. Потому что на самом деле это был не стол, а самая настоящая сказочная пещера. Самая надежная изо всех пещер. И в ней можно было прятаться от злых фашистских колдунов, чтобы потом выбегать и помогать добрым партизанским волшебникам.

Бабушка устала вспоминать и замолчала. И тогда заговорил дед Ваня. Он начал рассказывать о своём первом бое без предисловий, срывающимся на фальцет голосом: