Были там и давно не бритые, дюжие здоровяки в спортивных костюмах – они тоже охотно «ходили бить ментов», казалось, не из своего политического, а спортивного интереса.

Иногда появлялся среди тех людей на Майдане, державшийся особняком, молодой человек лет двадцати трех с настороженными глазами. В своей модной одежде он выглядел белой вороной среди грязных курток и фуфаек бунтарей.

Фамилии его никто не знал – знали только, что он приехал в Киев из Крыма, потому, наверное, и прилипла к нему кличка «Крым».

Он в своем неуместно дорогом пальто в палатке на Майдане не спал – уже несколько дней подряд появлялся там обычно с утра и слонялся до вечера, больше слушал, чем говорил, а затем снова возвращался в дешевую гостиницу на Подоле, где на лестнице и в сумрачном коридоре с протертыми по фарватеру старыми ковровыми дорожками противно воняло блевотиной и до рассветной бледности неба на востоке гудел в номерах пьяный революционный народ.

– Ты часом не шпыгун, Крым? – спросил его однажды Стрый, колюче сверкнув недоверчивыми глазами, – А ну, покаж пашпорт!

Взял документ, лизнул грязную подушечку указательного пальца, полистал и, все так же прожигая владельца паспорта недоверчивым взглядом, сказал:

– Хоча ты й громадянын Украины, а фамылия у тебэ якась москальска. Не подобаешься ты мени… Чуешь? Не по-до-баешь-ся…

– А я не гривна, щоб тоби подобыться, – с натужной улыбкой ответил владелец паспорта (и опасливо подумал, что надо было сказать «подобаться», – с украинским языком у него было неважно, в семье с детства он говорил на русском, а по украинскому языку в школе у него была «тройка».

– Як там справы в Крыму? – уже не таким ледяным тоном спросил Стрый, – яки висти у тэбэ з дому?

– Митинги, митинги и в Симферополе, и в Севастополе, по всему Крыму митинги… От края до края, – таким был ответ.

– Цэ я знаю, знаю, – бубнил Стрый, – москали пидбывають крымчан, щоб воны до Московии верталыся. Ну ничого-ничого, курва-мама… Ось визьмэм впаду у Кыеви, и до Крыму добэрэмося! Ой, як добэремося! На кожному стовби будуть москали колыхатися!

Стрый ушел, а молодой человек еще долго стоял, задумчиво глядя то влево, то вправо посреди гомонящей толпы майдановцев, – и были в голове его тревожные мысли о том, что он зря сюда попал, что все эти воинственно настроенные «проты влады» люди чужды ему. Правда, некоторых он узнавал в лицо – то были крымские татары, которых на автобусах группами привозили на Майдан из Симферополя. О них говорили – «Джемилев своих прислал».

Парню неуютно было на Майдане, но уйти из лагеря он не мог – потому что был ему строгий приказ его крымского начальника «светиться среди народа на площади».

И такой приказ нельзя было не выполнить – слишком хорошей была работа, которую дал ему богатый шеф. А уйти с Майдана, уехать из Киева, – значило бы потерять не слишком трудную, но денежную работу…

А когда начиналась очередная схватка майдановцев с милиционерами где-нибудь на Банковской, держался этот загадочный молодой человек в самых задних рядах, подпирая передних. И все время тревожно поглядывал на свои новенькие лаковые туфли, боясь, видимо, чтобы их не растоптали.

И «нереволюционное» выражение его по-детски чистого лица, и взгляд, в котором задумчивость сменялась растерянностью, а растерянность – недоумением, выдавали в нем человека, который явно был чужд, воинственно настроенной против власти толпе.

И если кому-то там казалось, что это юный интеллигент в дорогом пальто, случайно примкнул к борцам с украинской коррупцией и сторонникам европейского курса республики – то молодой человек этот очень даже вписывался в этот образ.