Алан, ты только посмотри, как красиво капли бьются о землю! Ты только посмотри, милый, как будто на них наложили спецэффекты!

Сначала полюби то, что ты не в силах изменить, а уже потом изменяй то, что не нравится

Поэтому я люблю ходить под дождем

Ты можешь вызвать себе такси, но я пойду пешком

Тучи ширятся в сторону дома.

Well you look like yourself

But you're somebody else

Only it ain't on the surface

Well you talk like yourself

No, I hear someone else though

Now you're making me nervous

Мозг раздувается до таких невероятных размеров, что череп готов расколоться на крохотные осколки, чтобы выпустить поток этих совершенно несвязных, запутанных, излишне затейливых, болезненных мыслей. Это уже не подтверждение твоего существования, а скорее ноша твоего ума.

Я пойду пешком.

Холодные капли просачиваются за воротник. Неприятное чувство. Я натягиваю капюшон и двигаюсь вперед.

Я пойду пешком.

Раздраженно выдыхаю скопившуюся злость, вытираю мокрые глаза и иду, наконец, в эту чертову психиатрическую больницу.

Одиннадцать часов утра.

Я успел встретить трех попрошаек и четырех алкоголиков, один из которых сломал дверь автобуса, пока пытался затащить в него свою жирную вонючую задницу.

Пришлось выйти и идти дальше пешком, потому что дожидаться следующего автобуса на остановке – последнее, чем мне хотелось бы заняться.

И все из-за какого-то пьяного мужика.

Маленькие города тем и плохи, что люди здесь не лучше куска говна, но образ вокруг себя создают непомерно величественный, словно владеют всей человеческой землей.

Теперь я иду вдоль старой дороги в самой глуши на окраине города. За спиной остаются обветшалые хижины, в которых не то, чтобы людей, а даже животных жалко оставлять.

Если ты хочешь увидеть лицо города – прошу в самый его центр.

Если ты хочешь увидеть лицемерие властей – прошу сравнить этот центр с окраинами.

Just as it was, baby

Before the otherness came

And I knew its name

The love, the dark, the light, the shame…

Слегка накрапывает. Рядом тянутся тонкие ряды незатейливых сосен. Даже вместе они выглядят так одиноко, что становится не по себе. Стволы у них такие темные, словно их обмазали дегтем.

Последний раз я видел такие в лесу недалеко от кладбища, в котором захоронили дедушку. Пока его опускали под землю, а мама навзрыд рыдала на плече отца, я думал о том, что люди высосут смолу, добудут все сосновые почки, экстракты и эфирное масло для лекарств, а затем отправят их на древесину, и так по кругу.

Пока мы хоронили дедушку, я думал о производственном цикле сосны.

Просто потому, что мне было все равно, умер он или нет. В свои шестнадцать лет я знал его ровно две недели.

Нелюдимый угрюмый человек, который сторонился добра и человечности как ливня. Как бы я не старался подточить эти острые углы и отыскать его душу, у меня не выходило. Так он и остался в памяти как бесчувственный демагог.

Жестокие люди меняются только ради кого-то или чего-то. Но даже родные дети не заставили его пойти на такой «безрассудный» шаг как добродетельность.

Короче, эта драма привела к тому, что я принял его смерть без слез и сожалений.

Мог ли я плакать?

Должен ли был?

Конечно, нет.

К черту все эти мнимые правила этикета. Полный отстой.

Наша человечность к человеку зависит только от степени привязанности. Человечество может гурьбой вымирать где-нибудь в странах третьего мира

или в поселениях, лежащих недалеко от горячих точек,

голодать,

разбиваться на самолете,

взрываться от очередного теракта и прочей бесчеловечной ерунды.

Кто-нибудь из твоих близких заикнется об этом? Может, упомянет невзначай после просмотра новостей, вздохнет и бросит жалкое, горькое «бедные люди».