…Но я лучше по порядку. Когда я эмигрировал, я попал в компанию здешних консерваторов из влиятельного тогда журнала «Комментарии» (они были антикоммунисты, они понимали и привечали нас). Тут я вдруг ощутил, что они мне крайне неприятны: это были грубо решительные, без комплексов люди – тот самый тип человека, над которым издевался в «Записках из подполья» Достоевский, тот самый тип наглого и уверенного в себе человека, из которого состояла советская бюрократия. Главный редактор журнала Норман Подгорец ужасно напомнил мне редактора «Литературки» Александра Чаковского, я просто ничего не мог с этим поделать. Я привез с собой в Америку сфантазированное по русской литературе и русской истории понимание того, что такое либерализм и консерватизм, но все это совершенно не имело отношения к Америке, и теперь я терял уверенность, что это имело отношение к дореволюционной России тоже. Среди моих друзей считалось, что консерватизм желает сохранить некие высокие духовные ценности, а либерализм желает их размыть, но тут я убедился, что для психологии консерватизма высокие ценности – это фиговый листок, которым прикрыто одно: аксиома воли к власти и деньгам. Именно аксиома, то есть то, что настолько само собой разумется, что об этом не только не говорят, но и не думают (и тогда фиговый листок становится иллюзией действительности). Но, если рассудить здраво, разве в любом другом месте, в том числе и в России, могло быть иначе, разве сильные мира сего и там не желали сохранить статус-кво и не пользовались фиговым листком всяких высоких националистических или религиозных лозунгов? Но – что больше волнует людей: суждения других людей (чем, ах, «люди дышат») или то, что люди втихаря (или не втихаря) делают на самом деле? Таков замечательный секрет человеческой психики, которая мало способна соединять одно с другим и в то же самое время совершенно уверена не только в том, что соединяет, но и что вообще одно и другое – это одно и то же, а между тем она, как правило, отдает приоритет не делам, а словам… и это замечательно! Что был бы такое человек, если бы он действительно перестал обращать внимание на высокие слова, если бы перестал следовать им, как следуют дети дудочке крысолова, если бы не пел романс пушкинскими словами «я сам обманываться рад»? Вот вопрос, который, несомненно, записал бы герой «Записок из подполья», если бы продолжал писать, и я не сомневаюсь, что это качество человека он превознес бы точно так же, как превознес желание господина с ретроградной рожей разрушить хрустальный дворец. Нам, всякого рода гуманитариям, нравился консерватизм прошлого, потому что его пропагандировали многие наши замечательные писатели, но здесь я сообразил, что для нервного и впечатлительного писателя, у которого по его вображению «нет устоев» (иначе он не был бы такого рода писателем), нужен поэтический контрбаланс, и тут-то ему в помощь чисто поэтический образ консерватизма. В реальности же жизнь сильней и таинственней всех нас, и высокие ценности размываются не либералами или теми самыми евреями (и у тех, и у других кишка тонка), а временем, которое играет человеком, пока тот играет на трубе своего иллюзорного «мировоззрения».

Я бродил по Нью-Йорку, встречая левых ребятишек (как правило, они раздавали литературу в местах забастовок; как правило, это были дети троцкистов или еще каких марксистов), говорил с ними и обнаруживал удивительные наивность и невежественность, но еще явные человеческие доброту и чистоту. Уже после развала Советского Союза я встретил на каком-то литприеме редактора левой «Нации» Виктора Навасского и сказал ему, пожимая руку и дружелюбно улыбаясь: «Теперь это уже не имеет значения, но я всегда воображал, что если однажды встречу вас, то плюну вам в лицо». Я был для него (как вообще для всех здесь) никто, и тем не менее, смутившись, он озабоченно стал бормотать, что его журнал еще критиковал и Советский Союз, за нарушение человеческих прав например. – Бросьте, Виктор, вы хорошо знаете, что я имею в виду, – сказал я, на этот раз чуть ли не покровительственно улыбаясь. – Впрочем, теперь все это дело прошлого… И я обнял его за плечи в доказательство моего благоволения… Елки зеленые, ну а как, если бы на месте Навасского оказался Норман Подгорец или какой другой неоконсерватор? Да если бы я посмел ему сказать что-нибудь подобное (допустим, я посмел бы, потому что такова моя натура), он отвернулся бы от меня, как от пустого места, вот и все. Он отвернулся бы от меня еще до того, как я начал говорить! Он даже не удостоил бы меня своего презрения, я это слишком хорошо знаю, и потому, думаю, у меня шанса даже не было бы сказать: тут ведь все-таки нужно мгновенное вдохновение, а откуда бы ему взяться… Разумеется, когда я приехал, я негодовал против левых и прочих либералов, я презирал этих дурацких и опасных догматиков: караул, тут красные танки на подходе, за считанные часы Советский Союз может захватить Западную Европу, а они либерализм разводят. Я довольно долго жил в отчаянии от мысли, что советская власть – это неизбежное будущее мира, а западный мир зажирел, потерял волю к самосохранению, ну, в общем, вся эта солженицынско-максимовская бодяга, от которой не отрекаюсь (я даже фантазировал: присоединиться в Никаррагуа к «контрам» и погибнуть с винтовкой руках, мол, какая разница – такая горечь мной владела). Но, хотя я так жил, одновременно, помимо воли, начинал ощущать что-то еще, и это «еще» было наподобие тумана, который сбивал меня с толку Теперь этот туман рассеялся, и если я выше сказал, что меня заботит какая-то неясность, то это неясность совсем другого рода. Например, теперь мне только неясно, как писать по-русски такие слова, как «социализм», «коммунизм», «демократия» и так далее («правые» и «левые» также включены сюда). То есть мне и это ясно, а только будет ли это ясно моему читателю в России? Поймет ли он, если скажу, что их нужно писать исключительно латинскими буквами, а кириллица тут должна быть воспрещена? Говорить и писать о таких вещах на русском языке все равно как дублировать иностранный фильм, а я не специалист по дубляжу, и жизнь, увы, это – не смонтированный и готовый к показу фильм. Ничто, ничто, что происходило и происходит у нас (в социальном смысле) не имело и не имеет истинного отношения к тому, что происходило/происходит на Западе, за исключением слов и терминов, которые, казалось бы, объединяют нас, а на самом деле только сулят миражи и обманывают.