– Что ж это, армия у нас такая сильная, а футбольная команда у тебя слабая?

Гречко ответил, что не может насильно тащить игроков. И Никита Сергеевич дал ему добро, разрешил брать любого, кто изъявит желание служить в Вооруженных Силах. После этого и стали использовать призыв в Вооруженные Силы как средство для усиления ЦСКА. А какое там желание, если в Конституции написано, что защита Родины – обязанность каждого гражданина. Не желаешь играть в футбол – будешь два года рыть окопы в вечной мерзлоте…»68.

О том, как добивались «изъявления желания» послужить Родине уже в 80-е, вспоминал Алексей Прудников: «В девять утра приходят домой. У меня еще волосы длинные были. „Прудников? Вы арестованы. Можете взять зубную щетку“. А я не пойму, в чем дело – я учусь на дневном отделении в Малаховке. Выхожу на улицу, сажают в черный воронок. Два солдата с одной стороны, два – с другой. Проезжаем на Сокольниках парикмахерскую „Чародейка“. Меня туда заводят: „Ну чего, под Котовского?“. Везут в военкомат. Две бумажки лежат – „просьба перевести на заочное отделение“ и „хочу служить в войсках Советской Армии“. Посадили меня подписывать и оставили одного. Я взял и убежал через окно. Позвонил Бескову. Он мне: „Три дня тебя нету. Спрячься“. Залег у знакомых пацанов. Проходит время. Я уже играю в московском „Динамо“. Прихожу в воинскую часть расписаться в ведомости (мы же относились к внутренним войскам). Смотрю – а там тот офицер, который меня в военкомат привез. Фамилия Зозулин, кажется. Оказалось, его уволили за то, что меня упустил…»69.

Практика такая началась куда раньше. Вот как, например, описывал свою историю перехода из луганской «Зари» в «Спартак» Николай Киселев: «Я после сезона в „Заре“ в 1967 году уехал из Луганска домой в Кинешму повидать родителей. Где, не скрою, всю свою сознательную жизнь с самого детства смотрел по телеку матчи московского „Спартака“, уже тогда мечтая только об этой команде. Даже тайком думал о поездке в Москву. Но в одно прекрасное утро к нам домой явилась „сборная команда“ из кинешемского военкомата и луганской милиции. Под угрозой ареста потребовали вернуться в Луганск. Уже в качестве военнослужащего – защищать там чью-то спортивную честь. Тогда ведь все было просто: любого нужного спортсмена призывного возраста могли „забрить“ и отправить играть за армейскую или милицейскую команду, особо не стесняясь… С „селекционерами-милиционерами“, на мое счастье, одновременно приехал в Кинешму и Евгений Владимирович Пестов, который к тому времени уже созвонился с Симоняном и Старостиным, договорившись, чтобы меня посмотрели в „Спартаке“. Мои „сопровождающие“, довольные результатами своей миссии, взяли билеты для меня и себя на вечерний поезд до Луганска и пошли знакомиться с городскими достопримечательностями и нашими местными барышнями. А я дневным втихаря рванул в Москву. Благо всего-то четыреста верст… Симонян со Старостиным, выслушав мою историю, велели затаиться на неделю у кого-нибудь из московских родственников. Что я и сделал, пристроившись у двоюродного дядьки на Пресне. Потерявшие меня конвоиры примчались следом и перетряхнули всю Москву! Побывали и в Лужниках, и на спартаковской базе в Тарасовке, даже в розыск собирались меня объявить! Потом уже Старостин благодаря своему авторитету все уладил (опять же – через партийные органы), и я не мытьем, так катаньем претворил-таки в жизнь свою главную мечту – оказался в „Спартаке“…»70.

К 70-м годам «насильственный призыв» достиг небывалого прежде размаха. Николай Маношин, отвечавший в ЦСКА тогда за то, что теперь принято называть «селекцией», рассказывал: «…у армейцев и динамовцев была возможность для более основательного комплектования. Команды эти пользовались правом призыва в Вооруженные Силы, а потому перед ЦСКА, например, всегда ставились в приказном порядке большие задачи: занять призовое место, и точка! Если же команда с ходу не добивалась желаемого, меняли тренера. Поэтому и повторялась из года в год одна и та же история – приходил очередной наставник и набирал новых игроков – под свои представления об игре. Снова составлялись пространные списки призывников. И на сборы вывозили, я помню, аж по 60 человек…»