(Ведь фальшивые праведники – как поддельный ладан: дым есть, а святости нет.)

3. Мораль, которой нет

– Если Апокалипсис можно репетировать – значит, он уже начался.

– Если литургию нельзя сыграть – значит, она уже превратилась в спектакль.

А мудрец? Он просто скрежетал зубами – потому что знал:

– настоящий Суд приходит без репетиций,

– настоящее богослужение не терпит актёров.

И самое страшное?

– Эти люди искали трубный глас, но не заметили, что уже стали его эхом.

P.S. "Тра-а-ра-а!" – это не конец света. Это звук занавеса, который поднимается над последним актом. А за кулисами… за кулисами никого нет.

В полуночный час, когда размышления над страницами древних фолиантов сомкнули веки, сознание скользнуло на грань сна и бодрствования. Мысль обращалась к вечным ликам Мудрости и Красоты, к тем архетипам, что ведут искателя сквозь лабиринты бытия. И в этот момент тишину нарушило легкое движение: на залитый лунным светом подоконник опустился зеленый богомол, Mantis religiosa.

Его внезапное явление в замкнутом пространстве комнаты, в час глубокой ночи, не могло не вызвать внутреннего отклика. В памяти возникли истории о значимых совпадениях, о тех синхронистичностях, что пронзают ткань обыденности, намекая на скрытые связи между внутренним миром и внешней реальностью. Вспомнился и Кэмпбелл, писавший о мифах бушменов, для которых богомол – не просто насекомое, но образ Цагна, древнего демиурга, знающего тайны творения и смерти. Внезапное появление существа, занимавшего мысли исследователя мифов на четырнадцатом этаже манхэттенского небоскреба, казалось не случайностью, но знаком.

И вот, этот знак явился здесь. Не страх, но глубокое изумление, чувство соприкосновения с чем-то значительным, древним, владеющим своей особой мудростью, охватило меня. Взгляд приковался к его треугольной голове, к фасеточным глазам, мерцающим тысячами граней-омматидиев. И пришло внезапное прозрение, видение: не есть ли каждый из этих крошечных глазков – отдельный лик Божества, кристаллизованная эманация Единого во множестве? Не есть ли эти фасетки обителью бесчисленных богов и богинь, зримых лишь внутреннему оку? Ощущение божественного Присутствия, разлитого в этом малом существе, стало почти осязаемым. Возникло не желание поклоняться в привычном смысле, но стремление к молчаливому созерцанию этой живой мандалы, к внутреннему узнаванию этой беспредельной множественности в единстве.

Сознание изменилось, перешло в иной регистр. Не нуждаясь во внешних стимулах или ритуальных действиях, я ощутил внутренний ритм, резонанс с этим тихим, но напряженным присутствием. Казалось, сам воздух вибрировал безмолвной песнью, древней, как мир, и я стал частью этой вибрации. Время утратило привычный ход. Это было состояние глубокого погружения, экстатического спокойствия, в котором исчезали границы между наблюдателем и наблюдаемым.

Когда внутренний импульс иссяк, я бережно направил богомола к открытому балкону. Он взлетел и растворился во тьме, унося с собой свою тайну.

Размышляя над этим ночным событием, я вновь ощутил недостаточность отвлеченного знания, несовершенство слов перед лицом живого опыта. Та встреча в тишине полуночи стала уроком, инициацией, намекнувшей на иные способы познания – не через размышление о бытии, но через прямое пребывание в нем, через созерцание его многоликой тайны, явленной даже в хрупком теле ночного гостя.

Когда мир был молод, а запреты сладки, один мальчик прятал под подушкой потрёпанный том «Тысячи и одной ночи». Страницы шелестели историями о джиннах, соблазнах и ночных тайнах, но однажды его пальцы наткнулись на странный вопрос в конце рассказа: