Бедный диван, переживший на своем веку много всякого интересного, подпевал в такт своими пружинами, но держался молодцом, мягко прогибаясь под тяжестью двух сплетённых, слепленных воедино тел.

«Покуда темно-мы слиты в одно… и ты – не невеста, и я не жених…» – крутилась в возбужденном мозгу строчка из фришевского «Дона Жуана».

– Охххх… Маааашка… Машенька моя… Мааааашенька… дааа… – настал черед Павла выстанывать удовольствие, растворяясь в мощном его потоке, ныряя с головой в водоворот любви, внезапно захвативший обоих… Их дикая вакхическая пляска летела стрелой к яркому обоюдному финалу, Бердянский, откинувшись назад, потянул Марию на себя, прижимаясь грудью и животом, поймал губами губы, выпивая горячий мёд дыхания, и хрипло, гортанно простонал:

– Машка… Я уже близко… совсем…

– Аааааахх, Паша, Пашаааа, Пашенькааа!.. – кажется, она кончила просто от его тембра, сжалась на члене, купая Пашиного «бойца» в густом женском соке. – Оооооо, Паааша!!..

– Охххх… дааа… да…. да!!! – слыша и чувствуя, что любовник вот-вот кончит, Машка даже не подумала приподняться, а он покрепче стиснул ее пониже спины и не стал выходить, несмотря на слабый комариный писк рассудка о том, что они оба кое о чем позабыли… и, кончая, щедро добавил свое семя к ее сокам.

– Ты потрясаааающая, Машка… люблю тебя… люблю, моя сладкая… моя девочка… – признавался страстно, а сердце в груди так и бухало, в одном ритме с ее сердцем…

Вот только взгляд снова затуманился, и в горле встал удушливый ком, так, что он хватал воздух ртом, лишь бы не умереть вот прямо сейчас, от переполняющего, совершенного счастья… счастья вновь ощутить себя живым и…. настоящим.

Мария приникла к нему всем телом, обняла за шею, и стала покрывать поцелуями лицо, собирать губами бисеринки пота, шепча:

– Паша, Пашка, любимый мой, любимый, любимый… – она забыла о прошлом, ей было все равно, что будет потом – сейчас она была счастлива, и хотела лишь одного: чтобы Павел разделил с нею это счастье. А он слушал Машин голос, как лучшую колыбельную, ласково гладил ее горячую кожу своими длинными и чуткими пальцами, и, переживая блаженное глубокое расслабление, начал соскальзывать в сладкую дрему…

Но правду говорят: миг счастья краток, как жизнь мотылька-однодневки. Отчетливые громкие шаги по коридору и нетерпеливое подергивание ручки запертой двери грубо нарушили хрупкое совершенство момента. А настойчивый стук и голос Минаева:

– Эй, Бердянский, ты тут? Лазич у тебя? Ее Линка-былинка по всему театру ищет! – окончательно вернул их обоих из персонального рая в материнскую утробу родного театра…

– Тссс… молчи… сейчас потопчется и уберется… – упредив неосторожное желание Машки обнаружить себя, Павел прижал к ее губам сразу три пальца, но Минаев уходить не торопился:

– Павло, отзовись! Выйди-выйди на бережок! Ты там жив вообще, братуха?..

Мария послушно молчала, но смотрела на Бердянского глазами кошки, пойманной на воровстве сосисок, и с тревогой думала про дубликат ключа от их убежища – вдруг Минаев уже успел им разжиться у администратора?.. Или сама Лина, владелица заветной связки, обыскав женские гримерки второго этажа, уже поднимается на третий, в царство актеров-мужчин… и наверняка, пребывает не в самом радужном настроении по поводу помощницы, пропавшей в разгар рабочего дня. А помощница тут сидит совершенная голая, верхом на совершенно голом Бердянском… шикарный вид, как сказали бы в Одессе.

Минаев снова подергал ручку двери и, понизив голос, сообщил:

– Короче, Пашк, учти, Войновский сказал Лине, что послал твою Машку в аптеку, купить антацид, но по-моему, это наглый пиздеж, и она ему не поверила. Я пошел… а вообще ты сволочь, Бердянский, так и знай!