– Я сказал, Лазич, пошла вон из зала! Здесь актеры работают, а ты со своими швабрами мешаешь только!

– Эй, эй, Паш, полегче! Ты чего? – снова подал голос Минаев. – Хочешь, чтобы она на тебя жалобу худруку накатала? У тебя и так уже два выговора… Мария, не слушай его, он еще после вчерашнего не просох!

– Плевать, пусть хоть три жалобы накатает! С нее станется! Пусть хоть в ФСБ напишет донос на Бердянского! Я и за меньшее в рот ебал! – он сверкнул на нее злыми котовьими глазами и, демонстративно отвернувшись, снова взялся за разогрев связок, зарядив на сей раз «Мурку» в классической одесской манере.

Мария прикрыла глаза. В памяти, как назло, возник «Музеон», собрание труппы, когда ее прилюдно полоскали, оскорбляя в лицо похожим образом, а ей нечего было возразить, слова застревали в пересохшем горле… но ведь это был он!.. Паша!.. Как же он мог, за что?.. Что она такого ему сделала?..

Любому другому Мария нашла бы, что ответить, и хлестко, и зло, так, чтобы стоял да обтекал… например – да какой ты актер, тоже мне, Эдмунд Кин, ты невоспитанный самовлюбленный мудак! Но что-то мешало ей ответить унижением на унижение, и сердце защемило от дикой тоски, глаза защипало от подступивших слез…

Актеры замолчали, никто больше не смеялся, все озадаченно смотрели на нее и ждали… чего? Что она заплачет, упадет в обморок или попытается пристукнуть Бердянского шваброй?

Мария, наконец, справилась с собой и тихо сказала:

– Извини, Павел. Я не хотела тебе мешать. – повернулась и пошла к выходу из зала, опустив голову и обхватив себя руками. Последнее, что она услышала, прежде чем закрыла за собой дверь:

– Бердянский, какой же ты все-таки мудак! – голос был женский и принадлежал Лине.

***

До туалетов Мария не добежала – позорно разрыдалась прямо в коридоре. Такого потока слез из ее глаз не изливалось даже в момент прощания с Хулио… даже на похоронах отца… Упав на банкетку возле стены, она закрыла лицо руками и рыдала отчаянно, взахлеб, оплакивая все сразу – разлуки, потери, мертвого отца, умирающего Андрея, разбитую любовь, разрушенную карьеру, мужскую жестокость и глупость, женскую доверчивость, свою несуразную жизнь.

К счастью, в это время суток нижний этаж театра был пуст, и гардероб не работал, а что за ней пойдет кто-то из актеров или даже напарница – маловероятно…

Она плакала и плакала, не в силах остановиться, не видя ничего вокруг, и вздрогнула, когда над головой прозвучал резкий, чуть хрипловатый голос:

– Тааак, что это у нас здесь за всемирный потоп? Кого хороним?

Мария испуганно вскинулась и затуманенным от слез взором увидела Антона Войновского. Он возвышался над ней статуей Командора и протягивал сигарету. Вопрос задал только один:

– Бердянский?

Она слабо кивнула, но тут же спохватилась:

– Ой, нет… нет… у меня… дома проблемы… – и поскорее взяла сигарету, хотя курила очень мало и редко.

– Значит, Бердяяянский. – вынес режиссер свой вердикт, не поверив в запоздалое объяснение. Ну в самом деле, по поводу кого еще в этом театре может рыдать навзрыд красивая девушка, если не Паши-сердцееда?

– Пойдем в курилку, заодно умоешься и расскажешь, что этот грубиян тебе наговорил. Мало ему Нинки и Фаинки, еще и тебя теперь изводит, Дон Жуан хренов?

– Да… нет, Антон… Павел… я просто ему слегка помешала на репетиции… – она с трудом восстанавливала дыхание и, вытянув из кармана салфетку, некуртуазно высморкалась. – Дадо бде было подождать, пока од закодчит распеваться…

– Не говори ерунды, у тебя точно такой же рабочий день, как у него, у меня и у любого другого сотрудника театра… Если у него корона за потолок цепляется, это точно не твоя печаль, но хамить техперсоналу я никому из моей труппы не позволял, не позволяю и не позволю, запомни. Будь он хоть заслуженный, хоть народный, хоть еще как титулованный засранец.