Павел же вел себя как заколдованный Кай – десятилетний мальчуган с застрявшим в сердце осколком волшебного зеркала, не умеющий терпеть боль и кричащий о ней всеми доступными средствами, в том числе дурацкими и жестокими.

Увы, разбитый кетчуп был еще цветочками. Ягодки поспели в конце недели, на утренней репетиции «Сверхзвезды».

Актеры собрались в зрительном зале на распевку и быстрый прогон ключевых сцен без костюмов – Войновский считал, что это дисциплинирует труппу и настраивает на более глубокую проработку образов; Марию же, обычно днем наводившую чистоту в фойе второго этажа, вместе с парой уборщиц других помещений, загнали на сцену: нужно было срочно разобрать кое-какой хлам, оставшийся после демонтажа старой декорации и тщательно подмести.

Едва она вошла в зал через верхние двери, сразу же увидела Бердянского. Павел стоял в центральном проходе и распевался, мешая куплеты из разных арий, демонстрируя весь свой широчайший голосовой диапазон – часть куплетов он пропевал на низких нотах, почти басом, потом пел баритоном и, наконец, брал высокие ноты, так что его голос звучал как тенор или даже сопрано… Эта смесь звуков, в сочетании с манерой исполнения, создавала комический эффект, и зрители, они же коллеги, уже не в первый раз видевшие и слышавшие сей музыкальный трюк, то и дело вознаграждали Бердянского смехом и аплодисментами.

Марии, чтобы попасть на сцену, нужно было либо пройти мимо него, либо в обход, через ряды партера, что было не очень-то удобно с инвентарем в руках, либо вернуться назад, обежать площадку снаружи и войти через низ. Работа есть работа. Мария решила рискнуть и двинуться по кратчайшей траектории, тем более, что ширина прохода позволяла спокойно разминуться даже не двоим, а троим-четверым людям.

Но едва она поравнялась с Бердянским, как тот буквально выхватил у нее из рук жестяное ведро и принялся петь в него, как в рупор, грассируя звук и сменив репертуар с мюзикла и опереточной классики на какой-то блатняк или псевдошансон в стиле Гарика Сукачева.

Мария остановилась, прислонила веник и швабру к ближайшему креслу, и, скрестив руки на груди, спокойно – насколько получалось, когда они были так близко, что она чувствовала запах его одеколона и наглаженной рубашки – ждала, когда Паша наиграется. Актеры, обрадованные внезапной мизансценой, не сводили с них глаз, и уже не смеялись, а ржали… благо, режиссер вышел куда-то, и труппа была предоставлена самой себе.

– Мааааш, ну где ты там застряла? Давай ведро, тут мусора полно! – крикнула со сцены Лина, чей густой бабий голос без особого труда перекрыл очередную руладу этого павлина в брачном периоде.

– Барин, отдайте ведрышко, дозвольте уборку продолжить… – не выдержала Мария и сделала ему истовый поясной поклон – как в русском народном танце. – А то вам все игры да веселие, а нам, холопам, будут задницу драть на конюшне…

– Ого! Класс! – крикнул Минаев, оценив исполнение, и показал ей поднятый вверх большой палец.

– А ты что, в актрисы нацелилась, что ли? – Бердянский, прерванный на самом похабном куплете и уязвленный восхищением приятеля, скривил губы и взглянул на Марию сверху вниз, поскольку стоял на пару ступенек выше.

– Да хде уж мне, дуре калуцкой, чай пить, барин! – отозвалась Мария, чувствуя, как ее охватывает дрожь, знакомая каждому актеру, что импровизирует, сочиняя текст на ходу. – Мое дело холопское… горницы драить да за вами, барин, лужи подтирать…

Тут уж засмеялись почти все, кто-то даже зааплодировал.

– Вот именно. Твое дело – сортиры драить, и чтоб ноги твоей в зале не было, пока идет репетиция! Фууу… и ведро твое какой-то дрянью воняет, воздух портит! – он демонстративно сморщил нос и, вместо того, чтобы отдать инвентарь Марии, взял и с силой зашвырнул его в ложу амфитеатра. И зло повторил: