Бабушка грозила всё оторвать, а потом, в который раз, спрашивала, почему дед клеит их друг на друга.

– Отдай их мне, я не сожгу, не выкину, обещаю! Стены надвигаются на меня, противно, не могу больше… не хочу Нового года! Господи, когда ты призовёшь меня?!

– Наверное, ты хотела сказать: Господи, когда ты призовёшь моего мужа, да? Пока я жив, всё останется как было… так дом теплее и…

– И с каждым годом всё меньше и меньше.

– Для трёх человек вполне достаточно. Когда твой сын вернётся, если, конечно, вернётся, пусть поищет их и не найдёт.

– Эх… совсем сдурел. И как я с тобой всю жизнь прожила?

Кутаясь в шерстяную шаль, бабушка уходила на кухню, чтобы лишить жизни ещё одну сигарету и усугубить свой кашель, дед приносил клей и стремянку, а я, утопая в диванных подушках, пряталась за книжку и плакала душой, как учила бабушка: глубоко дыша, слегка отводя голову назад, забрасывала слёзы глубоко вовнутрь.

Я привыкла к ссорам, к тому, что я дурёха, к необъясни мому упрямству деда и тому, что наш просторный красивый дом постепенно превращается в бумажный домик. Последний ремонт уже не мог причинить боль: когда дед вступил в восьмой год, я поняла, что он уже перешагнул порог бессмертия, и бояться смерти больше не следует. Не знаю, догадывалась ли об этом бабушка, или это была некая негласная семейная традиция, но я быстро созрела и часто вынужденно соглашалась и с дедом, и с бабушкой, убеждая себя, что у каждого из них своя правда и она непреложна.

Дом Арпик воет от боли, камни, объятые ужасом, рассыпаются по двору. Соседний дом тоже исчез, его больше нет, следующим в глотку железного бекаса попадёт наш дом. Я смотрю на купленные сегодня, безмятежно лежащие в углу белые обои и готова, не нарушая семейных традиций, приклеить их на стены, покрыв ими старые бреши.

Кончиками онемевших пальцев кое-как открываю сундук, достаю бабушкину любимую маленькую коробочку с толстенькими сигаретами. Дом наполняется ароматом бабушки. Погибают в духовке маленькие рождественские печенья-человечки. Дым окутал и наш холмик, где когда-то был рай, где снег покрывал деревянные балконы и невозмутимые крыши наших домов крупными белыми хлопьями…

После очередного предпраздничного обновления, когда бабушка в который раз предсказывала деду последний ремонт и вытирала фартуком слезящиеся от сигаретного дыма глаза, она, как и всегда в этот день года, окропила медовой водой солнечно-золотистую пахлаву, выдохнула и неожиданно ушла из жизни, оставив нас: меня, дедушку, обклеенные обоями стены, ароматную пахлаву – потрясёнными и осиротелыми…

Несколько месяцев спустя, за полночь, сидящий под смоковницей призрак бабушки призвал к себе деда, и они вновь обрели друг друга…

Одну за другой зажигаю и вбираю в себя серые души оставшихся девятнадцати сигарет, отключаю духовку, выбрасываю в окно сгоревшие галеты.

Пишу Алексу, что мои обои уйдут завтра туда, где ночуют мои замёрзшие и бездомные соседи… пишу, чтобы больше не искал карту жизни в цветке, чтобы понял, что порой похороненные в бетоне металлические корни гораздо живее, чем уповающие на стеклянное солнце ростки.

Бросаю в жерло печи купленные бумажные полоски, в надежде, что бабушка сквозь дым улыбается и благословляет первое в жизни и, возможно, последнее верное решение своей дурёхи.

Однажды вот так в морской пучине сгинул самолёт, который вёз на родину моих депортированных родителей, вот так разрушаются собранные руками наших дедов по кирпичику каменные дома…

Распылитель плюёт в направлении стены, прямо в лицо старым обоям… тьфууу-тьфууу…