«Всё было, солдатики, – продолжала бабка. – И ружьё, и ножик, токо это на зверя. У нас вера строгая. Все заповеди блюди, и заглавную особо: «не убий». За смертный грех Господь не простит, покарат. Людям добро делай, да не для показу, а по совести внутре… Ну, так вот, – продолжала она. – Твердит молитву, а втору-то половину и запамятовал. Но ничо, снова перву половину твердит. А варнаки уж решили, кому грех брать – хозяина убивать. Подошёл один замахнулся, да отступил, и ножик обронил, испужалса. Бормочет: гли, робя, сатана лежит, половина здеся, а половины нету. Разбежались оне со страху кто куды. Хоть и не зима была, а замёрзли в лесу. Собирал их хозяин и схоронил по-людски, и грехи их отмаливал».

Такую вот историю поведала бабка ребятам. В малухе её под божницей красовался наклеенный на стену портрет Николая Второго и царицы.

«Не боишься, баушка, а ну власти нагрянут?» – не унимался Сёмка.

«Через мой порог лихоимец ногу не поднимет», – закончила бабка.

Ребята засиделись в гостях, уходили уж затемно. Завтра решили отправляться спозаранку. Уходя, Андрюша достал свой потайной червонец и протянул бабке: «Возьми, баушка, на похороны от нас». «И возьму, не обессудьте, пущай по-божецки в домовине схоронят». Солнце давно уж взошло, а ребята отсыпались – когда ещё придётся поваляться, понежиться. Но права была бабка – надо было уходить спозаранку. Сёмка, вставший по нужде, вдруг увидел из окна такое, что заставило отскочить от него.

Растолкал Оньку. На дороге у реки стояла бричка. Лошадь держал под уздцы ГПУшник. Всадники, человек десять, спешились, сдерживая ретивых коней.

Какую-то пожилую женщину, которую, видимо, привезли на бричке, подвели к реке. Человек в плаще и сапогах о чём-то зло говорил. Старуха, прямая и высокая, одетая во всё чёрное, не переставая, крестилась. Крестилась, но по-своему: двумя перстами, а не «щепоткой», и платок на ней повязан необычно. Одежда её была почему-то мокрая. Затем человек в плаще дал знак, и двое, схватив её за руки, опустили в воду. Она не сопротивлялась, но, видимо, теряя сознание, начинала дёргаться. Выждав ещё какое-то время, её поднимали. Приходила в сознание, её рвало. Затем, овладев собой, выпрямлялась. Человек в плаще говорил что-то зло, а старуха снова крестилась. Так повторялось несколько раз, она не сдавалась.

Первым не выдержал человек в плаще. Махнув рукой всадникам, он направился к бричке. Бричка – это большая корзина с рессорами и колёсами. Вместо подножек были прикреплены стремена. Но нога человека в плаще соскользнула, и он лицом ударился о борт. Из носа закапала кровь. Корзина затряслась, как от хохота. Осуждающе посмотрели всадники на хренового ездока. Вырвав из бокового кармана наган, человек, резко развернувшись, подскочил к старухе. Охранники отпрянули. Он несколько раз грохнул. Эхо повторило выстрелы. Но разрешения на её смерть, видимо, не имелось. Все пули принял на себя Кара-Камень. Арестованная, стоявшая неподвижно, снова начала креститься, губы её что-то шептали. Выпустив злость, человек в плаще чуть успокоился. Спрятав наган. Размазал под носом кровь. Затем, приблизившись к самому лицу измученной старухи, что-то негромко сказал. Она вздрогнула, на секунду задержав в кресте руку. Видимо, сказанное им подействовало. Посвистывая, человек в плаще твёрдо поставил ногу в висящую подножку и лихо запрыгнул в корзину. Старуху подвели к бричке, она не могла приподняться, и её, как мешок, забросили. Человек махнул рукой, и бричка, сопровождаемая эскортом, ринулась из села.

Вот тебе и глухое село. Здесь оказалось опаснее, чем в городе. Опричники уехали. Село ожило. Люди зашевелились, залаяли собаки, замычали коровы. А ребята, опасаясь новой беды, покидали селение. Ещё раз заглянули к доброй бабушке. Она всё, всё знала и не скрывала от «робят». Та гордая женщина, которую пытают, – настоятельница староверческого молельного дома, успела спрятать от нехристей старинные образа да обрядную утварь. Помрёт, да не скажет.