Зло отпустило ребят, осталось там, за рекой. Андрюша лежал под дерюгой, его то морозило, то бросало в жар. То ли в бреду, то ли наяву он видел Бледного. Тот являлся к нему и молчал. Но Онька знал, о чём спрашивал отважный пахан.

«Ты предал меня, ты не поверил мне – офицеру, дворянину».

«Но я спасал Сёмку. Ты сам учил: рисковать можно собой, но не другом», – отвечал ему мысленно Онька.

«Погляди, что с Братишками стало, я расстрелял их, как зло человечества».

«Но почему ты не сделал это раньше?»

«Вот в этом я виноват, не кори себя». Бледный приставил револьвер к виску и выстрелил. Андрюша, вскрикнув, вскочил. Но Николая Павловича Кравцова уже не было – он застрелился.

Сёмка, не понимая, что случилось, успокаивал, придерживал друга. А Андрюша то кричал, то по-детски плакал. И, наконец, тяжело дыша, обессилев, успокоился. Всю ночь Семён не отходил от него: то давал попить, то мочил его лоб, пытаясь остудить.

Едва рассвело, появилась на пороге бабка. В руках её была кринка, но не с молоком, а с отваром. «Пои его, как захочет», – сказала и пошла. На пороге, обернулась, перекрестила. «Через три дни поправится», – добрым голосом добавила она.

С каждым днём Андрюше становилось легче. Сёмка приходил от доброй бабки с полной кринкой молока. А через три дня Андрюша поднялся, как заново родился. С радостной вестью они оба и пришли к доброй бабушке. Чем её благодарить?

«А давай-ка, баушка, дров тебе наколем, на зиму запас будет», – догадался Сёмка.

«На зиму-то, поди, не надо, а на баньку порубите. Сами попарьтесь, и я обмоюсь перед смертью. Да и с Богом, ступайте отсель». Такими загадками говорила бабка. Всё здесь было не так. Тут леса-дерева не жалели, строили крепко да основательно. И шарниры дверей излажены из крепких корней. Видать, давно строилось это пристанище. А баня, печь-каменка уж сложена по-новому. Огневище обложено чугунными чушками. Откуда здесь литое железо, как попало сюда, в эту глушь? Всё после бабушка поведала. В паводок, когда вода уж у крылечка «плёшшотса», плыли тут барки, железо демидовское сплавляли. По разным рекам железный товар до самой Москвы доходил. А чтоб вода где надо подымалась, в нужном месте плотину отпирали, а где надо, запирали. И весточку подавали – пушки бухали. А после, как дорогу железную положили, река и не нужна стала. В жаркое лето она мелеет, броди да собирай на дне каменном «чушки» литые. Вон у того Кара-камня барки бились.

Ребята с охотой ели зарумяненные из печи печёнки, хоть и без соли. А теперь подливали и подливали из медного чайника чай с душистым настоем, да с сушёными ягодками. Здоровый пот проступал на лбу. Всё было просто и благостно.

Загадка эта баушка, по лицу как есть Баба Яга, а душой добрей доброй. Но «ничо» не скрывала она, «ничо» не утаивала». Малуха её вот-вот падёт, но ей и хватит. Господь приберёт намедни, сама просила. Будет, пожила. Свет не мил стал. Нехристи храм нарушили, иконостас «раззорили», а ноне налетели, староверов трясли. Золото в иконах искали. А образа наши все золотые: потому, как лико там Господне. Да в поганых руках и золото помеднеет. Вспомнив про Бога, она повернулась к божнице и перекрестилась: «Прости, Господи».

«А что за отвар такой ты нам, бабушка, давала?» – простодушно спрашивал разомлевший Сёмка.

«То не отвар, дитятко, – молитва… Молитва с того свету подымат». И в подтверждение своих слов она вспомнила случай.

«Покойный хозяин мой, царство ему небесное, чуть не кончился, – молитву запамятовал. Давно то было. Он золото мыл на Сибирке. Варнаки, отпеты да не схоронены, заявились к нему на заимку. Всё честь по чести: обогрелись, штей с салом похлебали, а потом грабить стали. Песок из мешочка ссыпали, промеж себя поделили. Да пока решали, кому грех на душу брать, хозяина порешить, он молитву творил. Могутный был, бывало, и на медведя хаживал. Да токо норовом тихой, жалела я его. Лежит не лавке, глаза закрыл, молитву твердит».«Что же, баушка, у него и ружья не было? А на медведя хаживал», – не поверил Сёмка.