– Протестую, ваша честь, подсудимый не отвечает на вопрос.

– Протест принят. Федотов, отвечайте на вопрос адвоката.

Герасим тряхнул головой.

– Гражданка Ушакова пришла где-то к часу, хотя я говорил ей, чтоб она не шастала ночью. Журить начал. Ну, – подсудимый облизнул губы, – ладно, орать начал. Последняя капля уже была. – Федотов ни на кого не смотрел, не искал поддержки у Веры, не заискивал перед Ольгой. Бржезинская такой взгляд в себя хорошо знала, но если обычно он ей красноречивее всех речей защиты говорил о невиновности, сейчас этот взгляд лишь сильнее запутывал. Мертвые ей никогда раньше не лгали. – Ну, я сказал ей, что раз она не может ради крыши над головой, еды и нормальной жизни одно простое правило исполнить, то пусть катится на все четыре стороны. А она возьми да и ляпни, что того… что беременна. Ну тут я с катушек слетел, говорю, «а ну веди, что за мразь тебя?», нож сжал, думал, урою мудилу. Уж сколько она от них бед натерпелась, еще этого не хватало. А Олеська… гражданка Ушакова, простите, она возьми да и ляпни, что от меня. Как громом к земле прибила. Я заревел. Замахнулся рукой, а в ней нож. Ну и в горло. – Герасим умолк и замер. Ольге было не по себе: она верила в его слова, но что-то не давало ей верить в раскаяние. Он говорил об убитой, но дрожь в голосе адресовалась будто бы не ей.

– Что было потом? – Голос судьи прозвучал слишком резко, Федотов вскинул на нее голову и смотрел так, будто первый раз видел.

– Она повалилась, а меня как с цепи сорвало. Я ее одну, бедную… ее за всех бил. А когда понял, что натворил, уже поздно было. Из нее крови, как из поросенка натекло. Мертвая была уже. – Мужик хлюпнул носом и утер щеки.

– Герасим Трофимович, почему слова о вашем отцовстве вас так разозлили?

– Да потому что не спал я с ней. Ни единого раза. А она, небось, испугалась, что залетела от кого-то из этих, шакалов, а ей сказали, мол, не теряйся, скажи Герке, что его, он тебя и не выгонит. – Подсудимый ощутимо злился от этих рассуждений. – Да только дуры, старухи эти. Они-то, стервы, думали, что она у меня как подстилка живет, а я ее не трогал ни разу. Научили на ее голову, а я сорвался…

Избыток вкуса убивает вкус. Ольгу мутило от лжи, настолько густо приправленной настоящими чувствами, что даже она не учуяла запаха гнили. Федотов лгал, ей следовало принять это за аксиому, и тем отвратительнее была эта ложь, чем искуснее он выдавал ее за чистую правду. Тишина паузы чрезмерно затянулась, убийца поднял глаза на судью и, видимо, увидел что-то на дне ее взгляда, что заставило его испугаться. По-настоящему испугаться. Но уже в следующее мгновение наваждение рассеялось, Ольга смотрела в по-прежнему глухие и шершавые бетонные глаза, полные скорби и раскаяния, но теперь она была уверена – эта скорбь была не по убитой, не в ее смерти Федотов раскаивался, а, значит, отмстить ее могла лишь высшая мера наказания. Молот взметнулся в воздух и опустился на подставку:

– Суд откладывает заседание, так как дело не может быть рассмотрено в текущем процессе.

К ней тотчас ринулись оба – Вера и Бобров.

– Ольга Феликсовна, в чем дело? – Голицына-Мартынова явно рассчитывала уже сегодня почивать на лаврах. Судья наспех выдумывала причину:

– В материалах ничего не было о слабоумии Ушаковой, и экспертизу энергетических следов проводила только одна сторона. Не стоит думать, Вера Алексеевна, что если вы Боброва можете подловить на незнании процессуального кодекса, то это сработает и со мной.

– Да я не думала…

– Уведомление о новой дате отправлю вам обоим вечером. – Вера была ошарашена, и Ольга понимала, почему – дело было кристально чистым, зачем рассматривать его еще день, было неясно. Никому, кроме самой Ольги. – Бобров, у тебя три минуты, чтобы занести в мой кабинет материалы по делу.