– И никто не сдавал его вам?

– Портфель-то? Нет, милай, не сдавали.

– Что же вы мне посоветуете делать? – словно за соломинку цеплялся пострадавший.

– Ищите, милай, ищите. Может, кто и принесёт в бюро находок. А что там было-то у вас?

– Бумаги. Документы.

– Ишь ты, жалость-то какая, – безразлично произнесла дежурная и пошла встречать поезд.

Кислярский тоскливо посмотрел ей вслед и поехал на встречу.

Ещё в раннем детстве Семён Моисеевич открыл такую закономерность: если тебе в чём-то не повезло, то окружающие каким-то десятым чувством начинают догадываться об этом и ещё больше издеваться над тобой. Вместо того чтобы подбодрить упавшего духом, взять за ручку, утереть слёзки и утешить слюнявым поцелуйчиком сочувствия, они стараются унизить, морально уничтожить и готовы если не заколачивать гвозди в гроб, то уж точно настрогать для него побольше досок.

Ещё поднимаясь наверх, он обратил внимание, что встречный эскалатор шёл пустой, потому что никто с улицы в метро не входил, зато работавший на выход ленточный механизм эскалатора выбросил ещё пачку пассажиров, которые прижали Семёна Моисеевмча к стенке из пахнущих потом спин столпившихся граждан.

– Почему стоим? – подал он робкий голос, но спины безмолвствовали. Толпа, словно повинуясь лёгкому ветерку, мерно колыхалась, образовывала крупную зыбь, но амплитуда волн быстро угасала – стихия явно не находила себе выхода, повинуясь закону, сформулированному для сообщающихся сосудов с водой.

Семён Моисеевич взглянул на часы и понял, что должен был быть уже у касс. Тогда он, работая локтями и шишкой живота, стал пробираться вперёд. На него шикали, шипели и ругались, но он упорно продвигался к своей цели, пока не оказался в первых рядах и свежий ветер не обдал его прохладной сыростью. Дальше идти было нельзя – сплошной стеной стояла извергавшаяся сверху и подсвечиваемая в свете электричества водная хлябь. Дождь заставлял выходивших из метро тесниться и ждать, когда он перестанет. Но Семёну Моисеевичу было не до глупостей – его ждали. Зонтика с собой не оказалось – зонтик остался в портфеле, и только сейчас он заметил, что всё ещё не расстался с ручкой от злополучного кожаного вместилища. Он сунул её в карман и перевёл дыхание.

– Ну, что же ты, смелый ты наш, остановился? – услышал он за спиной чей-то ехидный голос. – Иди, если уж ты такой прыткий!

Такие голоса Семёну Моисеевичу были знакомы с детства, они всегда исходили от непробиваемой трусости и тупости, замешанной на комплексе неуверенности. Он поднял вокруг шеи воротник гэдээровского плаща и шагнул в темноту навстречу дождю. Ощущение было такое, что он попал под душ с хорошим напором воды. «Не хватало ещё подхватить воспаление лёгких», – мимолётно подумал Семён Моисеевич, но привитое ему на работе чувство долга гнало его к стадиону и было сильнее инстинкта самосохранения.

«Боже мой! Зачем мне всё это нужно? И что это за страна, которая не может обеспечить к старости своих пенсионеров!»

Тут он вспомнил озабоченно-испуганное выражение лица Норы, постоянную нехватку денег, тридцатилетнего сына, работавшего за символическую зарплату лаборанта в НИИ, на содержании которого, кроме жены, находилось двое детей, и решительно отмёл в сторону все сомнения. Конечно, приятного в том, что ты приходишь на рандеву с заказчиком и говоришь, что заказ не выполнен, мало. Кому охота выслушивать упрёки и выговоры? Но и не идти туда Кислярский не мог. Эх, и что за жизнь пошла бездарная!

Впереди замаячила одинокая мужская фигура под зонтом и в шляпе. Кассы стадиона давно уже были закрыты, и это мог быть только он – клиент. Никто в Москве уже не носил шляп, а этот всё ещё жил старыми представлениями о стране развитого социализма, правда, так и не перешедшего в фазу коммунизма.