Она вздохнула и осторожно высвободила руку.

– Ладно, давай без философских разговоров с утра, – сказала она, стараясь вернуть голосу строгость. – Экзистенциальные проблемы обсуждай с профессором Юдиным на философии – он с радостью выслушает и завалит на сессии, как обычно. А сейчас умывайся и на завтрак – овсянку сварила. И будь добр выглядеть живым, пока я сама тебя не убила от злости.

Женщина развернулась и направилась к двери. Я смотрел ей вслед, чувствуя, как реальность неотвратимо надвигается на меня всей своей тяжестью.

– Лен! – окликнул я её, когда она уже взялась за дверную ручку. – Какой сегодня день?

Она обернулась с лёгкой усмешкой:

– Ты точно головой не ударился вчера? Сегодня шестнадцатое апреля семьдесят девятого года, понедельник. Проснись уже и иди на лекции.

И вышла, оставив меня наедине с невозможной правдой, которую я только начинал принимать. Только тогда я окончательно осознал – это не сон и не галлюцинация. Это был семьдесят девятый год, когда мне предстояло снова пережить жизнь, которая когда-то казалась завершённой.

Почти бегом я направился в ванную, стены которой покрывала голубая плитка с потёртыми узорами. Прохладный линолеум прилипал к стопам, словно пытаясь удержать меня в этой новой, странной реальности.

Я резко открыл кран – он сердито зашипел, выпуская ледяную воду, которая освежила меня мгновенно, словно глоток дешёвого лимонада из автомата моего детства. Холодные капли кололи кожу, отрезвляя и возвращая ясность мыслей.

Подняв глаза к зеркалу с окисленными пятнами по краям, я застыл от ужаса. На меня смотрел парень лет двадцати с растрёпанными русыми волосами и встревоженным взглядом. Осторожно прикоснулся кончиками пальцев к лицу, словно боялся спугнуть иллюзию, но кожа оказалась гладкой, молодой, почти чужой.

В дверь требовательно постучала Елена:

– Ты надолго застрял? Мне скоро в конструкторское бюро, а из-за тебя вторую неделю опаздываю. Начальство и так косо смотрит – приходится оправдываться, что у меня взрослый оболтус по утрам не может в чувство прийти!

– Сейчас выхожу! – крикнул я глухо, словно голос принадлежал кому-то другому.

Я вытер лицо грубым полотенцем, пахнущим старым советским порошком, и поспешил обратно в комнату. На стуле остались вчерашние джинсы и клетчатая рубашка, пропитанные запахом портвейна и сигарет, снова вызывая чувство мучительной нереальности.

В прихожей на тумбочке лежала аккуратная связка ключей с олимпийским мишкой на брелке, вызывая болезненную ностальгию по далёкой Олимпиаде-80, до которой оставался целый год. Я машинально сунул ключи в карман и надел пальто.

Елена стояла рядом, нетерпеливо постукивая пальцами по стене и недовольно поглядывая на часы:

– Сколько можно копаться? Совещание скоро начнётся. Пожалей мои нервы и репутацию в бюро!

– Прости, я не хотел… – начал я, голос дрогнул и оборвался.

– Хватит извиняться, просто иди, – перебила она и подтолкнула меня в коридор. – Вечером поговорим, если снова не найдётся более важных дел.

Я кивнул, шагнул на лестничную площадку, и дверь громко захлопнулась за мной, подчёркивая разрыв с прежней жизнью.

Спускаясь, я провёл рукой по отполированным сотнями ладоней перилам, вдохнул свежий весенний воздух, пахнувший сыростью и талым снегом, и двинулся вперёд, пытаясь привыкнуть к невозможному возвращению в давно утраченное прошлое.

Подъезд встретил терпким запахом свежей побелки и влажной пыли, осевшей на ступеньках. На площадке стояли таз, на перилах висели тряпки уборщицы. Стены покрылись свежими потёками, а сами перила были липкими от мыльного раствора. Эти следы быта казались мне мучительно знакомыми, в них застыла упорядоченная скука советских будней.