– Да о чем вы говорите? – трясется одна из теток. – Мы пятый год без люстры живем, без плинтусов, без карниза! Я сама два гвоздя прибила кое-как и на веревку штору повесила….

– А у нас краны текут, – перебивает вторая тетка, – розетки горят, бочок сломан! Я с ведром туда-сюда бегаю, а ему хоть бы что! Я говорит, устал!

– Устали они! – возмущается мамаша. – Им бы лопаты всем дать, пусть бы покопали денек другой!

– Не стыдно вам? – вдруг говорит гражданин с усами. – Что ж вы так мужиков-то своих…

– А вы не слушайте! – заорали толстые тетки. – Идите, собирайте свои грибы! Дома-то, небось, краны текут, кафель отвалился, рамы рассохлись…

– Полы расселись! – добавляет Зина.

– Идите-идите! – замахала руками мамаша.

– Уходим, – говорит гражданин, который пульс у меня мерил.

Встали мы тихонько, да поскорее в лес убежали. А никто и не заметил. Все дядьку с усами костерили. Выбежали мы на полянку, сели спокойно, выпили, а потому что обидно нам стало…

Обидно, что женатые мы. Что вещи у нас исчезают. Что только для того и нужны мы, чтобы зарплату приносить да с молотком по квартире бегать.

Лучше не женитесь, мужики!

Я в парикмахерскую вчера зашел. Шел-шел по улице, дай думаю, подстригусь. А хочется каких-то перемен в жизни. Любви. Сел я в кресло, глаза закрыл, и вот, я уже как будто и не в парикмахерской.

Я как будто на заводе в столовой сижу один, а на столе скатерть белая и Люся мне компот наливает. А я смотрю на неё и вдруг замечаю, что это не Люся вовсе, а Владимир Ильич Ленин.

– Вы, – говорит он, отпивая компот из поварешки, – должны доказать, что дело, начатое нами, – он достал изо рта косточку, – достойно продолжения. Вот вам листовки.

– Владимир Ильич, – говорю я, – мне очень жаль, но вы умерли.

– Очень даже может быть, – говорит Владимир Ильич, посмеиваясь. – Но что характерно, – он подмигнул мне правым глазом, – никто этого не заметил.

– Как же? – говорю я. – А тело?

– Тело? – говорит Владимир Ильич и задумчиво теребит бородку. – Наши тела, батенька, не что иное, как продукт массовой эволюции. И этот продукт должен встать и выйти на борьбу с политической безграмотностью, с классовой дискриминацией, с…

– Владимир Ильич, – перебиваю я, – ну а что там, после смерти-то?

– Пить очень хочется, – жалуется Владимир Ильич, и второй стакан наливает. – Возьму для Надежды Константиновны, иначе скандал будет.

– Не может быть! – удивляюсь я.

– С этими бабами, – говорит Владимир Ильич почему-то шепотом, – лучше не связываться. Особенно с польскими революционерками.

– Товарищ, – говорит чей-то женский голос, – с вас два рубля пятнадцать копеек.

Открыл я глаза, а предо мной парикмахерша стоит, квитанцией машет. Так на следующий день ко мне председатель профкома Михаил Афанасьевич подошел.

– Сергей, – говорит, – Иванович, – выступите перед народом. Скажите ему, как дальше жить, что делать.

А я ни разу не выступал. Да и откуда мне знать, как кому жить и что делать. У меня у самого может, вопросы имеются. Так я ночь не спал, речь придумывал. А когда перед собранием вышел, так совсем растерялся.

– У каждого из нас есть тело, – говорю. – И оно товарищи, не случайно.

– Да, – кивает головой Михаил Афанасьевич. – Не случайно.

– И оно очень даже кстати, – смелее продолжаю я.

– Верно замечено, товарищи, – говорит Михаил Афанасьевич и обводит собравшихся строгим взглядом.

– Благодаря здоровому телу, – говорю я, – мы сможем быстро и без лишних проволочек прийти к нашей прекрасной и единственной цели.

– Тело, товарищи, – добавляет Михаил Афанасьевич – это то, что есть у нас.

– Поэтому, – продолжаю я, – будем начинать свой день специальной зарядкой, слушая указания и музыку по радио, будем заниматься спортом в кружках и клубах.