То, что признание жертв, принесенных ветеранами в военное время, состоялось в виде распространения на них целостной системы привилегий, было исторически закономерным. Законодательное закрепление особого государственного обращения с «заслуженными» категориями граждан и исходящее из этого принципа неравномерное распределение льгот были одной из основ социальной стратификации и режимной стабильности[74]. В межвоенные годы некоторые социальные группы по идеологическим соображениям считались естественными союзниками большевиков; к таковым относились, в частности, рабочие или некоторые национальности. В силу этого они находились на особом положении: в частности, их представителям было легче получить доступ к высшему образованию – в отличие от выходцев из тех групп, которые, как считалось, изначально враждовали с режимом (к последним относились, например, бывшие аристократы или зажиточные крестьяне-«кулаки»)[75]. Другие были обязаны своим статусом служению государству и революции – чем важнее служба, тем выше статус и, соответственно, тем шире доступ к товарам и услугам[76]. Особое положение военнослужащих в советской жизни также было обусловлено принципом служения: оно предопределялось пользой, приносимой ими государству. Невероятные масштабы Великой Отечественной войны размыли в сознании многих грань между служебным рвением и социальным положением. Услуга стране, оказанная на передовой, была настолько огромной, что все выжившие оказались частью учрежденной государством категории «участников войны», которым предстояло получать особые льготы независимо от их текущих занятий. Это имело смысл и в связи с изменениями символического контекста: если после 1917 года рабочие обладали особым статусом, поскольку именно они совершили революцию, то после войны старые солдаты получили право рассчитывать на такое же уважение, так как они выиграли великую битву. Институционализация культа Великой Отечественной войны в качестве нового легитимирующего мифа советской системы, таким образом, логически подразумевала обеспечение особого положения для защитников родины. В 1978 году советские законодатели восприняли наконец эту логику: к тому моменту война во многих отношениях затмила революцию как фундаментальное и основополагающее для советского строя событие.

В контексте брежневского культа войны и в рамках реализуемой государством перераспределительной политики сложился новый дискурс взаимоотношений власти и ветеранов. Это была своеобразная разновидность того, что один историк назвал сталинистской «культурой дара», в рамках которой граждане были обязаны служить государству (и любить его руководителя) по той причине, что последний предположительно заботился о благосостоянии населения. Исходя из подобных представлений, ветераны оказывались в долгу перед государством из-за особого отношения, которое они на себе испытывали[77]. Начиная с 1960-х годов подобные идеи комбинировались с конкурировавшим и, возможно, даже взаимоисключающим ветеранским убеждением в том, что фронтовики заслуживают эксклюзивной заботы сугубо из-за их вклада в дело Победы. Сложилось нечто похожее на двусторонний договор между ветеранами и государством: страна была обязана ветеранам, причем если она честно будет выполнять свою часть сделки, то и старые солдаты, в свою очередь, будут обязаны помогать режиму